Что значительного видел я в 1905 году и что из всего виденного и услышанного сохранила моя память?

В начале декабря 1904 года меня выпустили из Бердянской тюрьмы после десятимесячного заключения под надзор полиции до окончательного решения моего дела. Такая мягкая мера объяснялась вовсе не наступлением политической “весны” (ведь это были месяцы, когда во главе правительства стоял Святополк-Мирский), а тем, что в это как раз время, в разгар войны с Японией, Сибирская железная дорога была до отказа забита военными перевозками. Между тем за свои “преступления” (см. очерк “Мой первый арест”) я и мои товарищи по делу имели все основания ожидать ссылки в Сибирь.

Так или иначе, но в конце 1904 года я неожиданно оказался на свободе. Тюрьма повлияла на мое здоровье, и поэтому достаточно было первой простуды, чтобы я заболел тяжелым плевритом. Так как это случилось в конце декабря, то день девятого января и последующие дни я лежал больной в тяжелом состоянии.

Мать отвела мне лучшую комнату, называлась она у нас залом, – в ней отец принимал заказчиков, и здесь перед большим зеркалом шла примерка. Постель мне устроили на стульях. Моя бедная мать не знала отдыха ни ночью, ни днем, и только благодаря ее неусыпному уходу вскоре наступило улучшение. Болезнь, однако, успела затронуть легкие, и в них начался, как выражались врачи, “процесс”, но судя по всему, – слабый.

Лежа в постели, я с вполне понятным и горячим интересом следил за охватившим всю страну, после январского расстрела, революционным движением.

В марте я поехал для поправки на родину отца в еврейскую колонию “Надежное” Мариупольского уезда, где жили его мать и братья. Пробыв в колонии около месяца, я вернулся в Бердянск окрепшим и выздоровевшим. Мне не терпелось принять участие в партийной работе, я не был склонен ожидать приговора, но так как надо мной тяготел надзор полиции, ускользнуть из Бердянска было не так-то легко. Агенты полиции постоянно дежурили при отходе поезда и парохода. В один майский вечер, изменив свой облик, я, смешавшись с толпой пассажиров, незаметно проник на пароход, отходящий в Керчь и Феодосию. На следующий день я был уже в Феодосии. Но чтобы жить и работать в этом городе, надо было перейти на нелегальное положение, что было нетрудно сделать.

Феодосия в те далекие времена была, подобно Бердянску, тихим приморским городом. Рабочие табачной фабрики, портовые грузчики, ремесленники – из этой среды социал-демократическая организация вербовала своих сторонников.

Во главе ее стоял приехавший из-за границы студент лет 25 – 30, которого называли Юрием. По специальности он был математик. Обращало на себя внимание его узкое, смуглое лицо с высоким, словно выточенным лбом мыслителя. Застенчивая, добрая улыбка скрывалась за его черными усами. Наслаждением было слушать его, когда глухим, тихим голосом он развивал свою мысль, всегда строго логически построенную. Для придания своим словам большей выразительности он вытягивал ладонь левой руки и строил на ней, казалось, одному ему понятные геометрические фигуры. Эти жесты сообщали его мысли осязательность и еще большую убедительность. Юрий был страстным скрипачом, но эту страсть он тщательно скрывал от посторонних. Мне случалось, подходя к дому, где он жил, слышать льющуюся в открытое окно мелодию. Это играл на скрипке Юрий. Но стоило постучать в дверь, игра резко обрывалась, Юрий быстро вкладывал свою скрипку в футляр, а лицо его приобретало такое строгое выражение, что никто, я думаю, не решался касаться его увлечения.

Видными членами организации были двое рабочих. Первый – Исаак, по профессии мясник. Это был коренастый, физически очень сильный человек, уже немолодой. Умственно он был мало развит, но беспредельно предан рабочему движению. Второй – Михаил, молодой русский рабочий, упаковщик на табачной фабрике. Высокий стройный юноша, всегда с серьезным лицом, принципиальный в деле, он являлся после Юрия душой организации.

Где я жил и как жил – об этом у меня почему-то ничего не осталось в памяти. Существовал я случайными и мизерными заработками. Так, например, однажды я получил работу по переписке перевода книги Фореля “Половой вопрос”. В течение месяца я помогал одному любознательному фармацевту преодолеть трудности в понимании первых глав “Капитала” о товаре и товарном фетишизме. За это я получил от благодарного ученика пять рублей. Несколько недель я состоял продавцом столичных газет, но эту работу пришлось оставить, так как она приводила меня в соприкосновение с полицией, которая внимательно следила за “газетчиками”, как тогда называли продавцов газет.

Моя партийная работа была разнообразной. Я вел кружки рабочих и руководил кружками учащихся местных гимназий, занимался организационной работой, разбрасывал и расклеивал по ночам прокламации, организовывал рабочие массовки, которые собирались за городом.

Однажды приехал из Симферополя товарищ с каким-то тайным поручением. Он вел переговоры наедине с Юрием. Вскоре целая группа членов организации получила секретное задание, в их числе был и я. Не посвящая в суть дела, Юрий поручил мне занять ночью пост, расположенный в степи недалеко от города. Мне был сообщен пароль и указано расположение ближайшего поста. В назначенную ночь мимо меня прошли три человека, лиц которых я не мог разглядеть. Один из них подошел ко мне и тихо произнес пароль. В ответ я указал ему направление к ближайшему посту. Исполнив свое дело, я вернулся домой. Некоторое время спустя я узнал, что в эту ночь бежал с военной гауптвахты, кажется, вместе с часовым один из арестованных участников восстания на броненосце “Потемкин”.

По мере приближения к октябрю, наши массовки становились все многолюднее, но зато и деятельность полиции, особенно же местных черносотенцев, принимала все более активный характер. В августе и сентябре банды черносотенцев, среди которых было много греков и татар, деятельно занимались выслеживанием массовок. Когда участники их расходились кучками по степи, возвращаясь в город, черносотенцы нападали на них и избивали, причем орудием избиения служили толстые резиновые жгуты со свинцовыми наконечниками. Мы быстро освоили эту технику, и многие из нас имели это вооружение всегда при себе на случай нападения. Не ограничиваясь им, обзаводились ножами и “бульдогами” (пистолетами). Я тоже имел резиновый жгут со свинцовым наконечником, который однажды пустил в ход, но об этом позже.

Для массовок у нас был в организации очень темпераментный оратор М. Б., который неутомимо ораторствовал на всех наших массовках. Любимым началом его речей было “под гром пушек, под треск пулеметов”; впрочем, он производил должное впечатление и мы были им довольны.

К октябрю мы все намозолили глаза полиции и шпикам. Мы с Юрием решили переехать в Одессу. В один пасмурный октябрьский день заняли мы место в четвертом классе, глубоко в трюме парохода, отправлявшегося в Одессу. Перед отъездом в Одессу я получил во временное пользование паспорт моего знакомого М. В., уроженца Таганрога. Чтобы проститься с Феодосией, скажу, что в октябрьские дни в городе разразился жестокий еврейский погром. Первыми его жертвами были некоторые члены партийной организации, выступившие с оружием против громил и полиции, в том числе упомянутый мною Исаак.

Приехали мы в Одессу за несколько дней до 17 октября. Переночевав в гостинице, мы с Юрием на другой же день разошлись в разные стороны, – я к своим знакомым, он к своим, – и больше никогда уже наши пути не скрестились.

В момент нашего приезда фабрики и заводы Одессы были охвачены забастовкой. В среде рабочих, ремесленников и студентов все бурлило и кипело. Местом открытых выступлений всех нелегальных партий стал Новороссийский университет. В его аудиториях ежедневно собирались многотысячные митинги. На них представители партий знакомили со своими программными требованиями и излагали свои взгляды на тактику борьбы с общим врагом. На этой почве, естественно, происходили словесные схватки, достигавшие большой остроты.

Не успев связаться с партийной организацией, я был немедленно захвачен этим общим потоком. Для меня эти митинги служили таким же политическим университетом, как и для всех их участников, которые набивали аудитории университета до отказа. Обыкновенно я занимал место на верхних скамьях амфитеатра. Среди слушателей было много рабочих и ремесленников в пиджаках, студентов в тужурках и сюртуках, там и здесь мелькали гимназические куртки. У входа на лестницу сборщики и сборщицы встряхивали сумками и кружками, звякая деньгами “в пользу бастующих”, “на оружие”. Бросались в глаза группы мастеровых-евреев, которые спорили с резко еврейским акцентом, сильно жестикулируя. От них веяло чем-то фанатическим.

На день 17 октября революционные партии призвали население Одессы на улицу. Не помню, были ли при этом даны указания, что должны делать демонстранты. Я одним из первых вышел на проспект. День был солнечный, ясный, словно весенний. У ворот стояли дворники с метлами, в белых фартуках, с медными бляхами на груди. Толпа заполнила панели и разлилась по соседним улицам. Сперва люди мирно фланировали небольшими группами взад и вперед, но вот на перекрестке одна группа преградила путь вагонам конки. Кондукторы и кучера сходили на мостовую. Сверху, с балконов и из окон, зрители кричали вниз, махали платками, шляпами. Изредка виднелись фигуры городовых. Вдруг наскочили казаки, которые стали нагайками разгонять мирно гулявших людей. Люди бежали, охваченные страхом, сбивали друг друга с ног, бросались в раскрытые ворота, прятались в подъезды. Более спокойные и благоразумные старались успокоить толпу. Сперва все это имело характер игры в кошки и мышки. Рассеянные в одном месте, демонстранты быстро собирались в другом. Но вскоре дело приняло другой оборот, когда казаки и полиция принялись избивать шашками людей, загнанных в подъезды и тупики. Настроение толпы резко изменилось.

В разных местах стали валить вагоны конки поперек улицы, чтобы помешать передвижению казаков и полиции. Когда появился остов баррикады, ее стали укреплять всякой всячиной. Из окружающих дворов несли ящики, мешки, соломенные тюфяки, лестницы. Пошли в ход даже газетные киоски и будки. Спилили телефонные столбы и свалили их на вагоны. Шумная ватага детей и подростков, обрадованная развлечением, с криком перебегала с одного места на другое, карабкалась на вагоны, столбы.

Группа рабочих и студентов разгромила оружейный магазин, охапками выносила оружие и раздавала желающим. Появились отряды жандармов в синих куртках. Вдали показался взвод пехоты под командой унтер-офицера. На баррикаде кто-то прикрепил большое красное знамя.

Происходило это на углу Преображенской и Еврейской улиц. Я прислонился плечом к опрокинутому вагону и наблюдал приближение патруля. За баррикадой наступила тишина. Улицы опустели, вымерли. Раздалась барабанная дробь. Солдаты остановились и стали неподвижной стеной. От баррикады отделился человек и, махая белым платком, побежал к солдатам.

Вдруг грянул оружейный залп, метнулся огонь. Бежавший человек взмахнул руками и упал. Пелена дыма закрыла солдат. С баррикады в ответ затрещали револьверные выстрелы. Часть людей, стоявших за баррикадой, бросилась бежать. В бегущую толпу врезались казаки, стоявшие в ближайшем переулке. Началось избиение людей, крики и стоны, детский плач, свистки и брань слились вместе.

В эту минуту кто-то схватил меня за плечи. Инстинктивно я выхватил свое феодосийское оружие и несколько раз ударил по рукам схватившего меня. Охранник в штатском грубо выругался, но из своих рук меня не выпустил. Что произошло после этого?

Память рисует следующую картину. Группу молодых людей, в которой был и я, в окружении плотного конвоя из наряда городовых и гарцующих на лошадях казаков, ведут посреди опустевшего проспекта. У меня остался в памяти следующий эпизод. Я вижу, что навстречу нашей кавалькаде идет по панели студент, которого я запомнил по митингу, где он в истерическом тоне говорил о терроре, призывая готовить бомбы для предстоящей борьбы. Первой моей мыслью было – сейчас он бросит бомбу! Ведь он не видит кучку арестованных, которых прикрывают казачьи лошади и плотный конвой полиции. Но вот он поравнялся с нами – он ничего и ему ничего, – вот он прошел дальше. Кто был этот террорист, свободно расхаживавший по улицам, хозяевами которых стали жандармы, полицейские и казаки?

Из разговоров арестованных слышу, что мы приближаемся к Бульварному участку. Вот мы подошли к нему, остановились. Перед входом в участок, растянувшись цепью в два ряда друг против друга, стоят полицейские. В руках у них шашки и плетки. Когда нас подвели вплотную, конвойные стали поодиночке толкать арестованных сквозь строй. На каждого сыпались сотни ударов. Некоторые падали, не успев дойти до конца. Их вытаскивали за руки и ноги, чтобы очистить место следующему. Когда я увидел, что меня ожидает, я быстро натянул на голову свое драповое пальто и, собрав силы, быстро побежал вперед. Несмотря на сыпавшиеся удары, я успел добежать до входных дверей участка без серьезных повреждений. Но зато спина моего пальто была растерзана в клочья.

Всех нас посадили вдоль стены, некоторые стонали, другие плевали кровью. В открытое окно заглядывали сыщики, казаки, в соседней комнате вели следствие.

Когда меня вызвали к следователю, одетому в штатское охраннику, на вопрос, кто я и откуда, я ответил, что фамилия моя В. и что родом я из Таганрога, как это было написано в паспорте моего феодосийского знакомого. Следователь выразил по этому поводу свое удовольствие: “Да ведь ваш отец – мой добрый знакомый”. Черт возьми, еще этого не доставало!

По мере того как увеличивалось удовольствие моего следователя, настроение мое ухудшалось. Дело в том, что, получая паспорт в Феодосии от М.В., я в спешке не успел расспросить его о семейных обстоятельствах. Но, к моему счастью, допрос этот был предварительный, и притом все время прибывали новые арестованные, поэтому следователь быстро закончил мой допрос и отпустил меня.

Когда я вернулся на свое место, толпившиеся в комнате и за окном сыщики уже знали, что я “уроженец” Области войска Донского. Один из них обратился к шатавшемуся по двору казаку: “Иди сюда, глянь, вот сидит твой земляк”. В ответ этот сын “тихого Дона” осклабился и со словами: “Где? Где он, сукин сын?”, снял со спины винтовку и прицелился в меня. Сыщик оттолкнул его, и тот со смехом и руганью “в мать”… “в печенку”… “в селезенку”… отошел к своей лошади.

Ночью всех арестованных стали развозить по полицейским участкам Одессы. Когда нас вели к тюремной карете, толпившиеся в коридоре и у выхода городовые и охранники снова хлестали нас резинами и били кулаками.

Я попал в Пересыпский участок и был водворен в мрачную и низкую камеру с грязными стенами и тусклым светом, которая обыкновенно служила для подобранных на улицах пьяных и воришек.

Прошло несколько дней полной неизвестности о том, что делается на воле. Но однажды (это было, возможно, 21 октября, т.е. в день объявления амнистии) я заметил какое-то тревожное оживление среди городовых: некоторые из них взбирались на крышу и смотрели по направлению к центральной части города.

Впоследствии я узнал, что после манифеста 17 октября была объявлена амнистия политическим заключенным и что по этому случаю по городу двигались толпы рабочих и студентов по направлению к тюрьме. Нас, сидящих по участкам, вспомнили позже. Во всяком случае часов в пять того же дня я был освобожден.

Тогда Пересыпь представляла собой отдаленную окраину Одессы, плохо связанную с центром города. Первым решением моим было отправиться в университет и там узнать все новости. Я так и сделал. По пути к университету я заметил на лицах прохожих выражение тревоги и озабоченности. Люди собирались в небольшие кучки. Из одной такой кучки, внимательно слушавшей старика, донеслись до меня слова: “Жиды мутят”… Путем расспросов я узнал, что на окраинах Одессы начался еврейский погром, организованный тогдашним градоначальником Нейдгардтом.

В главном корпусе университета лестницы и площадки были запружены народом. Слышалось зловещее слово “погром”. Резко звучала быстрая еврейская речь. Проходили сестры милосердия в белых халатах. Происходила организация групп самообороны, и на каждом шагу встречались фигуры дружинников, вооруженных разнообразным оружием.

Не заходя к знакомому, у которого я нашел себе приют, я тут же зачислился в самооборону. Мне выдали старый “бульдог”. Попал я в отряд, который направлялся на Фонтанку, совершенно неизвестную мне окраину города.

Моросил мелкий дождь. Силуэты деревьев смутно вырисовывались в тумане. На мостовой строились отряды дружинников, состоявшие в большинстве из молодежи в студенческих шинелях и рабочих куртках. На панели толпились люди, провожавшие отряды сочувственными взглядами. Помешкав немного, двинулся и наш отряд. Шли молча, каждый был занят своей думой. Слишком был резок переход от яркого света свободы и человеческой солидарности к мраку средневековья и человекоубийства.

Долго шли мы по городским улицам, сворачивая то и дело в незнакомые переулки. Но вот потянулись грязные улицы окраин, почти сплошь населенные евреями. С группой человек в 15-20 незнакомых мне людей я попал в ту же ночь на Фонтанку, где мы расположились в домике еврея-ремесленника. Окраина была глухая, евреев мало, громилам поживиться было нечем. Этим, вероятно, объясняется, что в течение тех дней, что мы несли охрану, только “на горизонте” появлялись небольшие кучки подозрительных людей из местных мещан и крестьян из окрестных сел, приехавших на погром, как на промысел, но при нашем появлении они рассеивались.

Однажды ночью, совершая обычный обход своего квартала, наш патруль в несколько человек неожиданно наткнулся на отряд юнкеров. Командир отряда сделал несколько шагов навстречу и, обнажив шашку, приказал нам остановиться. Узнав от нашего парламентера, кто мы такие, он в корректной форме предложил следовать за ним. Сопротивляться было бесполезно. Темной ночью нас привели к какому-то большому каменному зданию. Вероятно это и было юнкерское училище. Переночевав в канцелярии, утром мы были освобождены. Погром в городе подходил к концу.

Большая Арнаутская улица, на которой я жил у своего приятеля, и ближайшие к ней улицы, обычно людные и оживленные, были пустынны. Изредка перебегал человек от одних ворот к другим. Ночью не видно было ни одного огня. Жители были, мало сказать, напуганы, – они были потрясены происшедшим, тем, что громили дома и убивали людей под защитой войск и полиции. Изредка раздавались выстрелы. Все ворота и подъезды были наглухо заперты, но за ними толпились люди, которые со страхом и трепетом прислушивались к каждому звуку, каждому шороху, доносившимся с улицы.

Всего жертв погрома насчитывалось около семисот человек. В эти дни я посетил университет. Меня потянуло в мертвецкую. Она помещалась в подвальном этаже, куда вела цементная лестница. Длинный, узкий коридор. По обеим его сторонам лежали трупы с судорожно сведенными, окоченевшими руками и искаженными лицами.

Прошло несколько дней затишья. Постепенно все приняло прежний вид, но, конечно, только снаружи. Этих дней нельзя было вовеки забыть.

Через несколько дней после окончания погрома, будучи амнистирован, я в компании земляков возвращался из Одессы на родину. Наступила уже осень, – это был конец октября, – но мы предпочли водный путь. Поздним вечером мы отплыли на дрянном пароходике, курсировавшем между Одессой и Херсоном. В Херсоне мы пересели на речной пароход, который доставил нас в Александровск (ныне Запорожье). Мы проехали мимо крупных украинских сел и городов. Везде прошла волна погромов. На лицах людей, встречавшихся нам, лежал отпечаток пережитых ужасов.

Было тоскливо на душе, как, вероятно, у того поэта, который писал:

Тянутся по небу тучи тяжелые…

………………………………………………

Горе проснувшимся! В ночь безысходную

Им не сомкнуть своих глаз.

Сны беззаботные,

Сны мимолетные

Снятся лишь раз.

Где-то я услышал мотив этих стихов и часто, когда наплывала тоска, я тихо, про себя его напевал. Но прислушиваясь к гулу вздымающейся, набирающей новые силы революционной волны, я радовался, что за погромными днями октября мы шли навстречу героическим дням ноября и декабря.

————

Не прошло и двух недель после приезда в Бердянск, как я был выбран делегатом на губернскую партийную конференцию. Надо было ехать в Симферополь, чтобы там на явке у секретаря Крымского союза получить адрес того места, где она собиралась. Я так и сделал. В Симферополе я познакомился с секретарем Крымского союза, которым тогда был И. Генкин, ставший впоследствии известным по процессу очаковцев и своими воспоминаниями о каторге. Оказалось, что конференция собирается в Севастополе. Прежде чем продолжать дальнейший рассказ, мне придется сделать маленькое отступление.

В Севастополе революционные организации давно вели работу среди матросов, опираясь на рабочих севастопольского порта, особенно усилившуюся после октябрьских дней. С начала ноября стало быстро расти стихийное движение среди матросов и солдат Севастополя, вскоре превратившееся в открытое восстание. Ко времени нашего приезда в Севастополь к восстанию присоединились рабочие морского завода, матросы, солдаты Брестского полка и часть крепостных артиллеристов. Организовавшийся 13-го ноября Совет рабочих, матросских и солдатских депутатов принял решение о разоружении офицеров.

Комендант крепости и начальник пехотной дивизии были арестованы. Во главе восставших частей были поставлены революционные командиры. Во главе восстания после некоторых колебаний встал П.П. Шмидт, отставной морской офицер, пользовавшийся огромной популярностью после октябрьских дней. Шмидт считал себя социалистом-революционером. Из программы этой партии он отвергал только террор. Были и неудачи. Когда солдаты и матросы двинулись в образцовом порядке в город, выставленный против демонстрантов Белостокский полк не присоединился к восставшим и был уведен за город в лагеря. Команды многих кораблей колебались, не высылая депутатов.

Так как начальники военных кораблей не ручались за благонадежность судовых команд, было решено лишить суда флота возможности действовать из орудий. 14 ноября из орудий броненосцев были вынуты ударники и свезены на берег, а на броненосце “Пантелеймон” (б.”Потемкин”) отобраны ружья. Восставшие сосредоточились в районе казарм флотских экипажей и порта, но держали себя довольно пассивно.

15 ноября рано утром лейтенант Шмидт прибыл на “Очаков” и поднял сигнал: “Командую флотом. Шмидт”. При звуках музыки Шмидт на миноносце “Свирепый” совершил объезд всей эскадры. Останавливаясь перед каждым судном, он произносил агитационную речь, лейтмотивом которой было: “За нами Бог, царь и весь русский народ… Присоединяйтесь же и вы”. С некоторых судов в ответ на речь Шмидта раздавалась брань, главным образом, со стороны офицеров. Особенно отличился этим броненосец “Ростислав”. На учебном судне “Прут” Шмидт освободил всех арестованных матросов и свез их на “Очаков”.

Около 11 часов дня вооруженные делегаты с “Очакова” взошли на броненосец “Пантелеймон”, арестовали офицеров. “Пантелеймон” поднял красный флаг. Начали поднимать красные флаги на других судах. В три часа батарея, стоявшая на Историческом бульваре и преданная правительству, открыла огонь по судам, поднявшим красные флаги, и по флотским казармам. В тот же момент, как по сигналу, полевые орудия начали обстреливать суда, стоявшие в Южной бухте.

С “Очакова” был открыт ответный огонь. Десятки снарядов из крепостных орудий с Северной стороны и с судов, оставшихся верными правительству, полетели в “Очаков”. Едва “Очаков” сделал шесть выстрелов, на крейсере начался пожар. Матросы начали бросаться в воду, Шмидт бросился в воду последний. Подобравший его миноносец был подбит снарядом. Раненый Шмидт был подобран контрреволюционными офицерами и арестован.

С наступлением темноты прекратился артиллерийский обстрел морских казарм. Они были взяты около 6 часов утра 16 ноября после усиленного обстрела пачками окон и дверей. Всего было взято в плен около двух тысяч человек.

————

Обрисовав общую картину восстания, я перейду теперь к тому, что я лично видел, чему был свидетелем.

Когда мы явились на партийную штаб-квартиру и встретились с севастопольскими товарищами, стало совершенно ясно, что все приехавшие делегаты должны быть брошены на помощь Севастопольскому комитету.

Теперь, по прошествии пятидесяти лет, я сохранил в памяти только отдельные эпизоды разворачивавшихся на моих глазах событий. Что я помню или, вернее, какие картины сохранил я в своей памяти?

Я вижу огромный городской митинг, собравшийся на Приморском бульваре. Здесь в первый и последний раз я увидел и услышал лейтенанта Шмидта. Его простая, очень искренняя, без всякой аффектации речь произвела огромное впечатление. Лицо его было задумчивое, сосредоточенное, казалось, что он был во власти невысказанных дум, которые теснили его душу. Хотя Шмидт все время до этого дня говорил о недопустимости кровопролития, но из его речи было ясно, что мирным путем ничего не поделаешь.

Я передаю речь Шмидта словами письма, написанного им своему другу из тюрьмы незадолго до казни. В этом письме приводятся и другие небезынтересные детали.

“Я говорил на этом митинге (13/XI) очень долго, нарисовал рабочим всю историю нашей русской борьбы за народное счастье, умолял, заклинал, громил их за малодушие и доказал им необходимость бросить все экономические требования и перейти исключительно к политическим забастовкам с требованием Учредительного собрания, причем, конечно, соединить свои действия с центральными советами рабочих в столицах и со стачечным комитетом железных дорог.

И вот пришли матросы флота, с решением, что они выбрали меня своим вожаком. Я измучился в усилиях доказать несвоевременность такого, не связанного со всей Россией матросского мятежа, но они, как стихия, как толпа, не могли уже отступить, так как много уже беды натворили под влиянием социал-демократов, бессмысленно поднявших их на преждевременную, неорганизованную стачку. Бросить этих несчастных матросов я не мог, и я согласился руководить ими только в том случае, если они отбросят все требования, кроме Учредительного собрания. Поддержать их могла только эскадра, а эскадра далеко еще не была готова к этому. Решено было подождать несколько дней. Но вот 14-го ко мне прибегает депутат матросов и еще разные лица с известием, что Чухнин разоружил броненосцы и что казармы, где собралась мятежная команда, окружают артиллерией, чтобы завтра, 15-го, начать бойню. Тогда я, совершенно сознавая, что все погибло, решил ехать на “Очаков” – открыто поднять эскадру на защиту казарм. В 2 часа дня 14-го я переехал на “Очаков”, а к трем часам дня 15-го уже 10 судов присоединилась ко мне и подняли красное знамя свободы. Тогда я послал телеграмму Государю и считал, что если теперь и погибнем, то дело сделано, движению мною дан смысл и значение.

Потом началась бойня”.[1]

Я помню, что уже к концу вечера, когда часть слушателей разошлась, на трибуну взобрался могучий с виду мужчина, судя по акценту немец, одетый в крылатку. Держа в руках газету, он отрекомендовался членом вновь образовавшейся партии “правового порядка”. Получив слово, он после короткого вступления принялся читать пространную программу этой партии, напечатанную в газете параграф за параграфом. Первые пять минут его слушали с некоторым любопытством, но затем, когда черносотенный характер этой программы выяснился с очевидностью, его стали прерывать криками:

– Довольно! Довольно!

Однако оратора эти крики не смутили. Размахивая газетой, перекрикивая шум своим зычным голосом, он кричал:

– Нет, нет! Не для того вам дали свободу слова, чтобы лишать слова людей порядка. Вы должны меня выслушать до конца.

Однако дочитать свою программу до конца ему так и не удалось.

15 ноября, когда стало известно, что лейтенант Шмидт будет принимать командование флотом, народ толпами повалил к берегу Южной бухты. Я находился среди этой толпы.

Не все было мне понятно, что именно происходило на кораблях, к которым подъезжал Шмидт. С некоторых кораблей раздавались приветственные крики, и видно было, как взвивался над ними красный флаг. Другие корабли, напротив, встречали Шмидта гробовым молчанием. Подняли красные флаги только одиннадцать судов, большею частью мелких или обезоруженных.

Вдруг раздался артиллерийский залп, который превратился в канонаду, долго не смолкавшую. Со всех сторон засверкали молнии выстрелов с кораблей и с Приморского бульвара. Мгновенно ясное небо заволокло дымом, стало темно, как в грозу. Видно было, что “Очаков” открыл ответный огонь, но через несколько минут он уже пылал. С кораблей, подвергшихся обстрелу, матросы спасались вплавь. Их расстреливали в воде, слышны были крики о помощи.

Поразительно было поведение толпы на берегу. До сих пор она молча наблюдала за ходом событий. Но когда послышались голоса о помощи, многие севастопольцы бросились к лодкам, привязанным к берегу, и, несмотря на то, что снаряды пролетали над головами и многие из них рвались поблизости, люди отважно выплывали в море навстречу матросам. Это был героизм многотысячной и безоружной толпы во всем его величии.

Ночью “Очаков” долго горел как факел. При взятии морских казарм были арестованы руководители нашей организации Вороницин, Канторович, Генкин, мой земляк Мазин и другие, впоследствии осужденные на многолетнюю каторгу.[2]

Наступили декабрьские дни. В это время в нашем уезде организовалось отделение Крестьянского союза, во главе которого стояли, главным образом, сельские учителя народнического направления.

Когда была объявлена всероссийская железнодорожная забастовка, приостановилось движение и на нашей ветке Чаплино – Бердянск. Прекращение движения на железных дорогах сильно затрагивало материальные интересы производителей хлеба. Опасаясь, что черносотенцы могут воспользоваться недовольством несознательного крестьянства, на совместном совещании представителей нашей организации с представителями Крестьянского союза решено было послать агитаторов в деревню для разъяснения политического положения. Мне с моим товарищем Я.Г. выпало ехать в огромное многотысячное село Большой Токмак, лежавшее близ одноименной железнодорожной станции. Токмак был промышленным селом, и небольшая местная социал-демократическая организация состояла из рабочих завода сельскохозяйственных орудий, ремесленников и крестьянской молодежи из батраков.

Выезжая в село, мы, кроме разъяснительной задачи, имели в виду призвать крестьян примкнуть к Крестьянскому союзу и свергнуть волостное правление, заменив его самочинной властью. Ввиду остановки железнодорожного движения, в Большой Токмак пришлось ехать на лошадях. Остановились мы у члена нашей организации столяра-ремесленника Б-ского, имевшего небольшую мастерскую, в которой он работал вместе с братом, тоже членом организации. На совещании с местными товарищами был выработан план последовательных действий, который должен был привести к собранию всех жителей Большого Токмака под открытым небом. Начали мы осуществлять план с разъяснения наших задач членам местной организации. Помню собрание с участием беспартийных крестьян в клуне при свете тусклого фонаря. Выяснилось, что в селе действует черная сотня и что вообще настроение в селе плохое и оно ухудшилось в связи с железнодорожной забастовкой. После предварительной подготовки, на ближайшее воскресенье был назначен общесельский митинг. Были разбросаны и расклеены листовки с извещением о нем.

Наконец наступил этот день. К балке за селом, где был назначен митинг, стали стекаться тысячные толпы людей. Мы никак не рассчитывали на такой успех. Было тепло, земля была мокрая, все стояли вплотную, теснясь к центру, где стоял опрокинутый ящик, который заменял трибуну. Когда я поднялся на эту импровизированную трибуну и окинул взглядом черное море шапок, не могу скрыть, что на минуту я почувствовал страх. Но окружавшие меня стеной мои товарищи и уверенность в своей правоте помогли мне быстро справиться с этим чувством. Однако, по правде говоря, горсточка людей, окружавшая меня, была бы слабой защитой, если бы нашим врагам удалось восстановить против нас крестьянскую громаду. Кроме того, задача, стоявшая передо мной, и по существу была трудней. Я должен был привести сознание своих слушателей к пониманию преимуществ демократической республики как государственного строя. Думая над тем, как лучше справиться со своей задачей, я пришел к следующей мысли. Начну я с разоблачения всех темных и известных украинскому крестьянству сторон царского режима, позорно обанкротившегося в последней русско-японской войне. Затем поставлю вопрос: каким государственным строем можно заменить самодержавие? Чему учит опыт наших соседей и прежде всего ближайшего – Германии? В немногих словах обрисую режим конституционной монархии и постараюсь оттенить его преимущества по сравнению с царским самодержавием. Получив от слушателей одобрение этому строю, я покажу его недостатки и приступлю затем к разъяснению строя парламентарной монархии – Англии, при которой “король царствует, но не управляет”. После того, как слушатели усвоят достоинства и недостатки этого строя, я перейду к описанию строя буржуазной республики – Франции.

Обдумав этот план и тщательно подготовившись к выполнению его вплоть до отдельных формулировок, выводов и переходов, я был уверен, что если не случится ничего непредвиденного, я простым, ясным изложением, без громких фраз, приведу сознание слушателей к намеченному выводу. В связи со всем сказанным я разъясню значение всероссийской забастовки, как средства борьбы за демократическую республику.

Речь моя длилась около часа. После каждого раздела я обращался к слушателям с вопросом, одобряют ли они замену самодержавного строя строем конституционной монархии, затем строем парламентарной монархии и, наконец, строем республиканским, и каждый раз получал тысячеголосое одобрение. Стена отчужденности, которую я чувствовал в начале речи, к концу ее как будто рухнула. После меня говорил приехавший со мной из Бердянска товарищ.

Наиболее драматический момент наступил тогда, когда член местной социал-демократической организации выступил с разоблачением беззакония и хищений волостного правления во главе с волостным старшиной. Вместе с другими представителями власти волостной старшина с надетой почему-то цепью стоял в стороне, далеко от трибуны. Когда выступавший предложил сместить волостное правление, собрание в один голос одобрило это предложение и вслед за тем видно было, как люди окружили старшину и при общем одобрении сняли с него должностную цепь.

Заканчивая свои отрывочные воспоминания о 1905 годе, я должен добавить следующее. Когда в 1907 году я был арестован в Твери (см. очерк “Обман”), меня по требованию следователя отправили на юг, в Бердянск. За “политическое преступление” в Большом Токмаке меня судила Новочеркасская судебная палата в своей выездной сессии. На суде показывали против меня только заинтересованные лица: урядник, волостной старшина – и то в очень осторожных выражениях. Все вызванные обвинением свидетели – рядовые крестьяне – отговаривались запамятованием или прямым отрицанием. Не помню, по какой статье, но я был приговорен к полутора годам заключения в крепости с зачетом срока предварительного заключения. Отбывал я наказание в той же Бердянской тюрьме, а вовсе не в “крепости”, но по окончании срока и по постановлению совещания министров я был выслан в административном порядке на три года в Вологодскую губернию.

---

[1] Из переписки лейтенанта Шмидта. – “Красный Архив”, т.1.

[2] И. Генкин. По тюрьмам и этапам. Пг.,1922.