1/IX. Почти все ссыльные ушли сегодня на реку Сотку. Я один остался дома. Нет у меня для прогулки соответствующей обуви.

Сегодня читаю Гильфердинга “Финансовый капитал”, который мне прислали на определенный срок. Если вышлешь мне руководство по бухгалтерии и коммерческой арифметике, я обещаю сделать в этих “науках” все возможное.

Передай Русе сердечнейший привет. Напиши, как она выглядит, как вы встретились, и, само собой разумеется, о каждой перемене.

3/IX. Вечера стоят прекрасные. На долго не темнеющем горизонте четко вычерчиваются силуэты изб, пасущихся лошадей. Кое-где загораются огоньки. То заскрипит телега, то замычит корова, то послышатся людские голоса, а при южном ветерке доносятся вздохи машины и позванивание пил на заводе. А вот загорелась луна на горизонте, и ее красное отражение ложится на воде. Тихо бредут по небу стада облаков. Кажется, что движется нескончаемая вереница людей и теряется в отдалении, чтобы уступить свое место новым толпам.

Пахнул в лицо ветерок, и хочется верить, что он прикоснулся далеко на востоке к дорогому лицу. А луна, наверное, видит нас и по-доброму улыбается. Она совершает все тот же медленный и торжественный путь, только она сделалась еще прекраснее. Река по-прежнему катит свои воды, и ее торопливый голос звучит сильнее обычного.

Огни гаснут. Пора домой. Трудно оторваться от этой чудной ночи, которая неслышно обходит землю…

Вчера получил твое письмо, которое я считал затерянным. Может быть кто-то “любопытный” знакомился с его содержанием. Жаль мне этого “любопытного”. Твое письмо – это цветок, лепестки которого раскрываются только тому, кому они предназначены. А что оно может поведать загаженной доносами душе? Если в этой душе теплилась хоть одна искра, мне ее жаль вдвойне: какую тоску по чистой жизни, проникнутой любовью, должно было оно всколыхнуть.

Теперь я имею твое мнение о поездке в Бердянск. Совершенно согласен с тобой и, тем более что другого выбора у меня нет. Ты приедешь в Иркутск только в середине месяца, твое первое письмо (не говоря уже об остальных) может быть задержано распутицей. Грустно! “Терпение, терпение”, – говорят люди, которым остается только терпеть.

4/IX. Вчера день прошел как обыкновенно, но самое лучшее случилось тогда, когда уже в постели читал повесть Шмелева “Человек из ресторана”, до сих пор мною не читанную. Она меня сильно растрогала. Все трогательно: и муки, переживаемые лакеем, от лица которого ведется рассказ, и просветление, которое он приобрел дорогой ценой. В каждой строчке чувствуется одна только правда. Не могу удержаться от одного примера.

Сын героя, бежавший из ссылки, передает через отца, которого он, скитаясь, встретил, письмо своей матери. “Отдал я письмо Луше, сказал, что через ресторан получил. Поверила. И так он ей ласково написал, что она вся как засветилась. Румяная стала, на месте не могла усидеть. И вдруг с ней нехорошо сделалось. Платье на груди стала рвать. Воздуху мало стало. Привели ее в себя, ничего. Плакать начала. Сидит тихая, а слезы так и бегут, так и текут… “

Как это правдиво и… знакомо!

Александра Васильевна принесла постиранное белье. Я ей задолжал за две стирки больше рубля. Вообще вместе с этим долгом я задолжал рублей пять. Если мои статьи в “Северном утре” будут принимать, тогда беспокоиться нечего. Все остальные мои дела не стоят внимания.

6/IX. Получил посылочку. За все спасибо, особенно за стихи Бялика. В уголке я прочитал маленькую надпись, только одно слово “спасибо”. Оно меня взволновало. Зашагал я по комнате, а в голове один вопрос: за что мне “спасибо”, за что? Ответа я не нашел, но в груди сердце шире сделалось от радости, от счастья.

Конфектами я угостил всех, кого можно было, но в первую очередь, конечно, Петренковских детей. Впрочем, мне почему-то стыдно было это сделать, и вместо меня сделал это Сондак

Перед вечером (здесь темнеет теперь в 7 часов) пришел ко мне Шорин. Он, оказывается, пишет стихи. По просьбе приятеля из А., он решил некоторые свои стихи послать туда для одной из рабочих газет. Перед отправкой он просил помочь ему отобрать. Я, конечно, дал согласие. Вот он принес сверток бумаги и стал читать. Те четыре-пять стихотворений, которые он мне прочитал, конечно, далеки от идеала: ни ритма, ни рифмы, много прозаизмов, но одно несомненно – искреннее, немного сентиментальное чувство.

После его стихов читали Бялика. Он, оказывается, никогда не слышал его произведений. Впечатление огромное.

Сегодня погода холодная, небо сплошь покрыто облаками. В моей печке день и ночь поет ветер. Надо было бы закрыть получше заслонку, но я этого не делаю. Эта жалобная песня соответствует моему меланхолическому настроению.

У нас третьего дня случилось “событие”. Двое ссыльных напились в одном тайном шинке, потом ночью устроили на улице скандал. Один из них благоразумно скрылся, но другой попал в руки стражника, его поволокли в участок, где он благополучно переночевал. Говорят, что он обвиняется в покушении на жизнь стражника, что у него отобрали ружье… Во всей этой темной истории я ничего не понимаю…

Заходила Александра Васильевна за самоваром, погоревала о том, что ссыльных не шлют, квартирантов после нас не будет. Тоже “горе”! Клашка перешел во второй класс с похвальным листом. Хороший он, способный мальчик!

Недавно я стоял у окна и хохотал от души. Перед низеньким домиком собралась кучка девочек 6-7 лет. Часть на них уселась в кружок, а одна в сторонке готовила из песка, камешков и глины пироги и другие вкусные блюда. Те, что сидели в кружке, то и дело покрикивали:

– Угощай, Татьяна Васильевна!

“Татьяна Васильевна”, девочка с прелестными кудряшками, хлопотливо бегала взад и вперед, обносила гостей кушаньями. Вскоре гости запели песни теми же пронзительными голосами, какими поют их матери, после чего пустились в пляс. Когда они вдоволь “наугощались”, они взялись за руки и пошли с пением вдоль деревни. Пели они точно так, как поют женщины после полевых работ.

Ночь была холодная. Я не накинул пальто, и под утро замерз. А утро сегодня прекрасное. Вот только что две женщины гнали коров и одна другой кричит:

– Тепло сегодня! Тепло, благодать!

Река лежит, как литое стекло. Впрочем, какая это река! Вода ни на вершок не прибыла.

Продолжаю читать “Финансовый капитал”. Кроме того, в порядке подготовки лекций снова пересматриваю литературу по фабричному законодательству и рабочему страхованию. Начинаю изучать бухгалтерию. За качество своих знаний не ручаюсь, потому что без руководителя и практики мудрено стать хорошим бухгалтером, но в одном можно не сомневаться: все, что есть в книге, будет в моей голове, а затем уже на деле увидим, какая этим знаниям цена.

Где жить после ссылки, мне решительно все равно, но непременно надо иметь заработок. Я готов прямо вопить о работе. Что касается хлопот Маруси в мое пользу, то до сих пор еще нет ответа.

Не говорила ли ты с А. о ботинках и галошах? До конца ссылки я буду носить старую обувь, но, по словам Шорина, старые ботинки будут служить не долго. Галоши тем более, так как в них образовались дыры, но, починив их, можно протаскать еще несколько месяцев.

Как ты устроилась в Иркутске? Имеешь ли пристанище? Волнуюсь за тебя, за Русю… Я знаю, что по приезде в Иркутск ты останешься без гроша. Но что бы с тобой ни случилось, я знаю, что после неудачи ты встрепенешься и опять направишься навстречу неизвестности, заботам, борьбе.

Тонкая-претонкая, невидимая струна протянулась между нами, и она чутко отражает все твои переживания. Если бы я был сейчас склонен к шуткам, я сказал бы: мы оба представляем станции беспроволочного телеграфа. Всеми помыслами я стремлюсь под ласковый уют Иркутской станции.

9/IX. Вчера день был скверный. Дул сырой холодный ветер. После обеда я с Сондаком завернули к Петренко… Было тепло, шумно и весело от детей. И наши души, души старых “холостяков”, оттаяли.

Петренко получили твою открыточку. Собираются тебе написать.

Вернулся домой уже в сумерках. Немедленно сел за книгу, а когда зажег лампу, задернул занавеску, и у меня стало уютно. Читал до поздней ночи. Кроме того, сегодня начинается изучение Каутского с Шориным и Марусей. Придется удлинить рабочее время. Начало и конец рабочего дня у меня и так регламентированы: встав около 8 часов утра, спать укладываюсь в 12 часов ночи, никогда не раньше.

Получил письмо от Урицкого из Берлина. Он серьезно принял мой запрос о “загранице”. Чудак, право! Начинает он свое письмо с того, что мое пребывание в Германии было бы очень полезно. Но затем на протяжении двух страниц доказывает мне несбыточность надежд на получение оплачиваемой работы. Я об этом знал раньше. Если запрашивал, то больше из “баловства”.

Теперь о благоразумии. Если бы бог отпустил мне хоть половину твоего благоразумия, я был бы счастлив. У меня этого добра вообще достаточно, на десяток человек хватит, но оно проникнуто мещанством, умеренно в размахе, аккуратно подстрижено. Вот почему меня не пугает жизнь (правда, временная) в захолустном городке, даже в такой дыре, как Бердянск, вот почему, быть может, я не буду чувствовать острого одиночества среди своих родственников. Так-то. Совсем другое дело – твое благоразумие. Оно благородно, и самый характер мужественного самоограничения, на что ты способна, еще сильнее привлекает к тебе сердце.

Хочу поделиться с тобою одним своим впечатлением – о статьях Сени. Последние его статьи – “Апостолы смерти”, “Мода” и другие. Он, конечно, наивный невежда в экономических и политических вопросах, но при этом он с необыкновенным мастерством способен бичевать всякую “чуму” в этой мало известной ему области. Он особенно силен в той сфере культурной жизни, которая протекает не на фабрике и не в политике, а в домашней и уличной жизни. Обыденная жизнь, быт, идеологические отражения этих сфер – здесь развертывается его несомненный талант. Его темы – “Кинематограф”, “Мода”, “Самоубийства”. В своих статьях, проникнутых всегда последовательным демократизмом, не навеянным извне, а присущим всему его миросозерцанию, он остается самим собою, человеком оригинальной мысли, обладающим собственным “глазом”, и в то же время эстетом и легкомысленным сыном богемы. Я не случайно выделяю его демократизм. Действительно, Сеня ему никогда не изменяет. Кроме того, мне нравится изящная архитектоника его статей, что-то женственное в их форме. В его статьях что-то сродное женским письмам. Когда я думаю о той грязной работе поденщика, которую он исполнял в “Бердянских новостях”, меня прямо страх берет. Когда будешь писать ему, вырази ему мою симпатию.

10/IX. Днем солнце жарит вовсю, а ночью был сильный мороз. И сейчас крыши блестят от инея. Получил письмо от Э. Пишет из Усть-Пинеги. Оказывается, его этапом отправляют на Печору по его же просьбе. Просит о свидании.

Вчера день прошел у меня “по-новому”. До 11 часов писал письма. С 11 до часу читал по вопросам страхования рабочих. С 1 до 2 занимался с Шориным и Марусей. С 3 ½ до 5 ½ читал газеты, которые подавляют меня количеством, с 5 ½ до 8 ½ занимался бухгалтерией, потом до 12 часов ночи – Гильфердингом.

Ты уже знаешь из моих писем, что я стал предпочитать занятия только одним предметом или чтение только одной книги. Между тем в одной статье об “Университетском преподавании” (в журнале “Вестник Европы”) приводится мнение проф. Петражицкого, опровергающего целесообразность таких занятий. Он доказывает, что в нашу память врезаются понятия лучше, если они разнородны и сцепляются между собой. Я стал проверять самонаблюдением, и мне начинает казаться, что он прав. Буду продолжать наблюдение.

Матери и отцу твоим я, конечно, напишу. Я благодарен за поданную мне мысль. Без этого совета я никогда не решился бы. Ожидаю с нетерпением твоих писем из Иркутска. Только бы добиться освобождения Руси!

Я перерыл все календари, высчитывая по карте, когда ты рассчитываешь быть в Иркутске. Думаю, что числа 12 – 13? Сейчас ты уже резко повернула на восток, мысленно я следую за тобой.

14/IX. Сейчас 10 часов ночи. С вечера я занимался. Но вот уже целый час, как я не могу сосредоточиться. Мысли мои убегают далеко, далеко… Наконец, я не выдержал этой борьбы с собой, бросил книгу и принялся, по своей привычке, шагать из угла в угол. Перед глазами пробегали картины моей, картины нашей жизни. От некоторых образов сжималось сердце, хотелось вычеркнуть их из прошлого, вырвать из памяти. Детство. Жизнь людей моего детства кажется такой безрадостной, темной, тесной, а главное, без какого-либо просвета, без надежды… Одна картина безутешнее другой.

Память хранит каждую мелочь, и каждая из них больно жалит и мучит. В груди закипает возмущение против всего того, чему нет имени, но что погасило блеск в глазах близких, согнало румянец с их щек, рано их согнуло и … придавило насмерть. Кулаки сжимаются, и хочется все, что было, разбить, уничтожить. Кого призвать к ответу? Небо? Но оно пусто. То, что было, – было. То, что я видел, – видел. Никакие силы не в состоянии вырвать эти образы и картины детства из моей памяти. Они живут в моей крови и наполняют мое сердце ненавистью.

Среди гармоничных людей будущего таким людям, как я, нет места. Но, может быть, своей ненавистью мы поможем завоевать “землю обетованную”, в которую не суждено нам вступить. Но жизнь, выдвигая цели, создает необходимые для этого средства. В руках идущей вперед жизни мы – такое средство, поскольку мы ничего не прощаем, ничего не забываем…

Только одно существо, близкое мне, спасает меня от ожесточения, вносит мир и красоту, вернее, страшную тоску по красоте жизни.

16/IX. Как “скупой рыцарь” я с нетерпением ожидаю часа, когда могу безраздельно отдаться тихой беседе с тобой. Но чтобы получить законное право на беседу, я должен днем хорошенько поработать. Порядок дня моего тебе известен. Беда моя (впрочем, полюбившаяся беда) в том, что стоит оторваться от книги, как другие мысли словно только того и ждали.

Я так сильно переживаю наше недавнее прошлое. На днях, наливая из чайника в стакан чай, я хотел живо, реально вспомнить, как это было при тебе. Все мелочи совместной жизни я мысленно воспроизвожу. Часто, часто после такого напряженного, поглощающего много сил воображения, мне странно и больно почувствовать свое одиночество. Жизнь, разлучая, дает возможность каждому из нас почувствовать взаимную утрату. Может быть, это так нужно, может быть… Но сердце не хочет покориться этой житейской неизбежности. Оно бунтует… Оно так мало умудрено. Оно осталось столь же неопытным и наивным, как и в первый день сотворения человека.

Читал “Финансовый капитал”. Ум мой хочет постигнуть теорию кредита, а неугомонное сердце жалуется. Что с ним поделаешь? Только бы ты была жива и здорова. А все остальное, в том числе разлуку, пережить можно, вернее, все остальное рано или поздно станет прошлым.

Я рад тому, что, не сговариваясь, мы прочитали одновременно повесть Шмелева “Человек из ресторана”. Мало того, что читали, но, по-видимому, одинаково переживали содержание повести.

18/IX. Сейчас 10 часов вечера. В последние дни пишу письма по вечерам. Днем неуютно: серо, холодно, скучно. Зато вечером, после того, как спущу занавески, зажгу лампу, на меня нисходит другое настроение. Самовар тихо поет. За окном темная-претемная ночь. В эти часы я читаю, иногда оставляю книгу, чтобы отдаться своим мыслям. Это часто со мной случается. То ли влияет близкий отъезд, или общая неизвестность нашего с тобой положения.

Думаю о разном и много, но всегда бестолково. Голова нуждается в живых впечатлениях. Пора дать новую пищу глазам, слуху, сердцу. Должен признаться, что когда приближается вечер, мне рисуется такая картина: большой круглый стол, на столе яркая большая лампа, лучше висячая, чем стоячая, вокруг стола большая семья или очень близкие люди, каждый занят своим делом, а по окончании занятий все собираются в кружок возле печи (я боюсь мечтать о камине) и в чтении или рассказах, прерываемых смехом и шутками, проводят остальное время.

Я с грустью вспоминаю, как о безвозвратно ушедшем, о том времени, когда много лет тому назад мы, молодые экстерны, проводили вечера в горячих спорах, в чтении интересных статей, а то просто в рассказах забавных историй из жизни каждого.

Еще раньше я пережил еще одну форму такого “бытового” общения. Это было в раннем детстве. В долгие зимние вечера я забирался с каким-нибудь романом в руках в мастерскую, усаживался среди занятых работой людей и как бы по жесту волшебной палочки оказывался среди веселого общества во дворце французского короля или среди гаучосов в далеких пампасах.

Теперь, приближаясь к 30-ти годам, я с грустью убеждаюсь, что вместо этих умерших форм я не создал новых.

Наши маленькие новости. Известная тебе Дамка подарила миру целых восемь щенят. Над моей головой, на чердаке стоял ужасный визг. Она была рада-радешенька. Но в этом изменчивом мире все быстро проходит – и радость, и горе. Сегодня утром дедушка забрал всех щенят и куда-то увез, кажется, потопил в “мурге”. Дамка взбесилась. Весь день бегала взад и вперед и скулила. Теперь она стихла.

Вчера после обеда завернул я к Петренко. Были жена и дети. Верочка оказалась именинницей. Меня угостили пирогом. Жена Петренко рассказала мне одну историю из жизни ссыльных в Мезени, вернее, две, но одна из них случилась недавно, и герой ее перед моими глазами, а другая хотя случилась раньше, но последствия обнаружились совсем недавно. Она касается одного “уважаемого” товарища, проехавшего весною мимо Пинеги. Этот прохвост обольстил 15-летнюю девочку – дочь квартирного хозяина. Обольстителю около 40 лет.

Признаюсь, что у меня выработалось чувство недоверия почти ко всем товарищам. Я столько раз убеждался, как “идейные” люди каким-то непостижимым образом падали ниже скотов.

Прохвоста, о котором я пишу, мы, пинежские или мезенские товарищи, притянем к ответу. Если он откажется оказывать необходимую помощь своей жертве, его разоблачат в печати. Заметь: он действовал, как подлейший развратник, подбрасывал конфекты и т.д. и, наверное, возмущался поведением священника Строкова. Я жалею только о том, что для разоблачения подлеца мои услуги не нужны.

1/X. Вот уже более недели как установилась зима, но морозы еще слабые, и река замерзает медленно. Получилось так: дороги хорошие, укатанные, а переправы через реку нет. Все же почта изредка уходит. Свои письма я отправил с Засыпкиным, который с двумя другими ссыльными, окончив срок, уехал в Архангельск.

9 сентября ты приехала в Иркутск. С тех пор я имел от тебя всего одну открытку, и после того – 20 дней молчания. Я ожидал и ожидаю твои письма, но до каких пор? Сегодня я понял, что своим молчанием я только увеличиваю сумму огорчений, выпадающих на твою долю. Я не буду более молчать в ожидании твоих писем. Я буду вести переписку так, как будто я ничего не ожидаю.

2/X. Сегодняшний день разрушил все надежды на скорый конец распутицы. Всю ночь и все утро лил дождь. Снег быстро тает, в некоторых местах показалась земля, крыши почернели. Кругом вода, – и что хуже всего, – вода эта забирается в галоши и ботинки. Против этого зла я бессилен, и даже Шорин со всем своим искусством не в состоянии мне помочь. А я верил, что тяжелые дни остались позади. И почта не идет.

Между тем последняя почта принесла известия о московских событиях и о днях накануне суда над Бейлисом. Я даже не знаю, состоялся ли разбор этого дела. Я теперь много думаю об этом. Пожалуй, ни о чем другом я и думать не в состоянии. Иногда я думаю: случайно ли на скамье подсудимых оказался Бейлис, а не я или кто-либо другой? Пожалуй, что не случайно. Этим людям, защищающим подлые остатки средних веков, нужно было воскресить средневековые призраки, страшные фантазии дикой, озверелой, невежественной черни.

Особенность нашего времени состоит в том, что эти средневековые призраки облетают теперь страну при помощи телеграфа и печатного станка. Места инквизиторов занимают люди, состоящие в 5-м или 6-м классном чине. Но можно ли телеграфными проволоками сковать народ, получивший великий опыт многих революций? Можно ли при помощи ротационных машин и экспрессов повернуть историю нашего времени к средним векам? Ответы на эти вопросы даст не приговор царского суда в Киеве, а другой суд, который совершится, надо надеяться, в недалеком будущем.

Опасная игра, затеянная Торквемадами в вицмундирах, в современных условиях принесет свои плоды, которые уже заставляют кое-кого бить отбой. Беда их в том, что уже поздно, игра началась, и они будут разбиты. Крепость того узла, который завязан в Киеве, покажет перед всем миром реальную силу людей, завязавших его.

Палачам средневековья понадобилась и соответствующая жертва. Им нужен был для своей игры простой невежественный, религиозный еврей, который говорил бы на своем непонятном языке, который пугал бы невежественных людей своими особыми обычаями и нравами, обрядами и молитвами. Им, этим обманщикам, нужен был Бейлис. Его фигура не случайна. Но также закономерны будут и все остальные персонажи этой роковой для них игры.

3/X. Вечером мой обычный порядок был нарушен человеком, который снимает комнату. Ему предстояло выбрать одну из двух: мою или соседнюю. Моя ему сразу понравилась, но, чтобы снять ее, необходимо мое согласие. Я дал согласие. Но он смущен. Ему стыдно отнимать у меня комнату. Не лучше ли взять другую? Что же, и другая хороша. Но видите ли… Как он мне надоел своей нерешительностью, своими колебаниями. Целый час он стоял у дверей, не будучи в состоянии сделать выбор. Наконец, я категорически заявил, что я перебираюсь в другую комнату, а ему оставляю свою. Ушел…

Пишу это письмо в нашей комнате в последний раз. Мне сделалось грустно. Разве, в самом деле, мало было в ней пережито? Здесь ты сидела, углубившись в книгу, здесь ты грелась у печки, в этом месте стояла твоя кровать. А когда ты уехала, сколько здесь проведено в мыслях о тебе, в мечтах о нашем будущем. В воздухе этой комнаты звучит твой голос. В ней легче грезить о тебе. Другая комната, что в ней? Она просторнее, красивее, но она пуста и нема для меня. Перебираюсь я туда только потому, что иначе хозяева могли бы потерять квартиранта.

О течении моей жизни все тебе известно: сегодня не отличается от вчера. Занимался все это время, если не особенно успешно, то зато усердно.

На днях Гриша, который сейчас в Пинеге проездом на Печору, целый вечер починял мне брюки, а я читал ему Мольера. После починки он рассказывал мне интересные вещи. Он умный человек. Его рассказы о некоторых встречах в прошлом, о трагической жизни его младшей сестры, меня очень растрогали.

Сегодня я послал тебе бандеролью Виппера. Читала ли Руся Коллонтай – “По Западной Европе”? Если нет, я пришлю.

9/X. Вчера в последней книжке “Вестника Европы” мое внимание привлекла рецензия Кауфмана на книгу П.Струве “Хозяйство и цена”. Как я понимаю, центральный вопрос книги – ценность и цена, рассматриваемый исторически и теоретически. Не излагая содержания книги, не могу не остановиться на двух выдержках из нее.

“Ценность … есть понятие бесполезное для познания эмпирических фактов образования цены, метафизическая гипотеза, которая не может иметь никакого применения в науке”.

В противоположность закону стоимости, сформулированному Марксом, Струве провозглашает, что “равенство между товарами или благами создается в самом процессе обмена и только в нем. Никакой общей субстанции и никакого равенства, предшествующего обмену, нет и не может быть. Ценность вовсе не управляет ценами. Образованию цен предшествуют только психические процессы оценки. Ценность же образуется из цен”.

Сам Кауфман обеими руками подписывается под этими тезисами и пишет от себя: “Я всегда недоумевал, зачем нужна ценность для познания и понимания хозяйственной жизни… И учение о ценах как реальном экономическом явлении, и теория денежного обращения, и учение о распределении – словом вся экономическая теория может быть конструирована и фактически конструируется помимо и независимо от какого-либо понятия ценности”.

Поражает, прежде всего, легкомыслие самого рецензента. Не прочитав книги, я не смею сказать того же самого о Струве. Прочти последние слова и спроси: конструируется ли фактически экономическая теория Маркса “помимо и независимо от какого-либо понятия ценности”. Нужно не иметь никакого представления об этой теории, целиком основанной на объективном законе стоимости, чтобы утверждать подобную ересь.

Может быть, ты скажешь, что он считает эту теорию давно похороненной? В том-то и дело, что он и Струве посвятили ей исключительное внимание как венцу классической школы в политической экономии. В книге Гильфердинга автор трактует прибыль, проценты, биржи и банки и приходит к исходной точке – к закону стоимости. Для меня несомненно: разрушить фундамент трудовой стоимости (если это возможно) – это только половина работы. После этого ученый обязан сложить заново все здание экономической теории, т.е. исследовать и объяснять все явления хозяйственной жизни так же последовательно, как это делает теория стоимости.

Делает ли это Струве в своей книге, способен ли он воздвигнуть стройное логическое здание – я в этом сомневаюсь, иначе бы об этом кричали со всех ученых крыш. Пока же рассуждения Струве сильно смахивают на эмпирические взгляды лавочников, которые признают только цену, почитают только ее, а все, что сверх цены, считают “от дьявола” или, говоря языком Струве, от “метафизики”.

11/X. Девять часов вечера. В комнате и на улице тихо, тихо. Слышен стук часов и всплеск капель в рукомойнике.

Весь день я усердно работал, и если бы сутки продолжались не 24 часа, а больше, то я все-таки нашел бы себе работу, делал ее, как мне кажется, без утомления. Я никогда в прошлом не испытывал такого сильного желания работать долго, упорно и с чувством удовлетворения, как в этом году и в настоящее время в особенности.

Я уверен, что не откажусь от любой работы, если она потребуется для поставленной себе цели, как бы скучна и непривлекательна эта работа не была. Никогда не сумею делать только одного: браться за дело, если у меня нет уверенности в своих знаниях, общих или специальных.

Все это для тебя не ново. А вот несомненная новость: у нас от зимы ничего не осталось, даже горсти снега. Свинцовое небо, южный ветер, слякоть, слякоть. Последняя вызывает у меня не только отвращение, но, что гораздо хуже, она напоминает о том, что у меня нет целой обуви – ни ботинок, ни галош. Я очень жалею, что не вступил по поводу обуви в переписку с А. Теперь, конечно, поздно. Такая погода продержится недолго, а на снегу моя обувь так же хороша, как новая.

Почты нет, теперь уже по-настоящему нет. Как раз тогда, когда в деле Бейлиса мы дошли до самого интересного момента. Задержка почты имеет и ту хорошую сторону, что я прочитываю отчеты по нескольку раз в самых различных газетах.

Вчера ночью случился пожар в городе. Меня разбудила молодая хозяйка криком “Пинега горит!” – а горела одна избушка. Простоял я недолго. Во время всякого пожара меня охватывает волнение, может быть, я для чего-нибудь понадоблюсь. Но, увы! – один раз в жизни я вытащил из огня… самовар. А другой раз качал насос с таким усердием, что брюки лопнули в совершенно нежелательных местах. Таковы те два деяния, которые мои дети будут иметь право отмечать, как “героические” поступки их отца.

15/Х. Опять перечел твои письма. Они лучше всякой книги. В них живет, дышит, радуется, любит и страдает прекрасная душа.

В прошлом письме ты увидишь дату 13/Х. Это неверно. Должно быть 14/Х. Я опять пропустил один день. Куда исчезают дни так незаметно? Поверишь ли, я верчусь как белка в колесе среди своих книг – и мало успеваю.

Возьмем сегодняшний день. Утром, начиная с 9 ½, занимался до часу дня. С часа до двух работал с Шориным. Что было потом, стыдно сказать! На обратном пути с обеда мы с Гришей пошли гулять. День солнечный, морозный. После гулянья я пришел домой только после пяти часов. Но какая же наука пойдет в голову, когда чувствуешь “угрызения совести”. Самое же “ужасное” случилось потом: часов в семь, когда я только что оставил занятия по бухгалтерии и положил на стол “Финансовый капитал”, посмотрев на книгу, как на лакомый кусок… вошел Сондак. Предлог у него уважительный, но даже после того, как он был удовлетворен, разбойник просидел у меня еще полтора часа!

Все это я пишу для того, чтобы с завтрашнего дня повести себя совсем иначе, с-о-в-с-е-м иначе. Где-то я прочел у Гете, что жизнь всегда начинается с завтрашнего дня. Это – превосходная мысль. Жалею, что я ее поздно узнал, хотя, кажется, всю сознательную жизнь старался жить именно так. С завтрашнего дня буду гулять по часам, а к себе никого не буду пускать.

Расскажу случай, растрогавший меня. Вчера с обеда вернулся в очень дурном настроении. Причина та, что я расцарапал больное место на ноге, ходьба ухудшила рану и, придя домой, я свалился в постель передохнуть, чтобы потом сесть за работу. В это время зашла наша старуха топить печь. В последнее время мы живем с нею душа в душу. Заметив, что я лежу, она не шутя перепугалась. Как она объясняла мне потом, она никогда не видела меня лежащим днем. Подошла она к постели и спрашивает ласково:

– Что, Рафаил Михайлович, не заболел ли?

Я притворился спящим. Мне действительно было трудно начинать разговор. Она ушла, но через короткое время пришла Ал. Вас. проведать меня. После нее опять бабушка.

Они обе проявили сочувствие совершенно мною не заслуженное, потому что фактически я был совершенно здоров…

У нас опять распутица, вернее, распутица на Двине.

16/X. Сейчас 11 часов ночи. В доме тихо, как бывало в прошлом году. Наконец, установилась настоящая зима. А как у вас? Я еще не имею полного представления о вашей жизни. Знаю только, что вам нужны деньги. Твоя нужда меня очень беспокоит. Я допускаю, что первый месяц вы с Русей проживете путем займа, но что станешь ты делать после 20/Х, когда уедешь из Манзурки в Иркутск? Я знаю, что условия жизни в Иркутске очень тяжелы. От твоего положения неизбежно зависит и положение Руси. Я не знаю, из какого другого источника она могла бы получать поддержку.

Существует еще одна важная сторона, которая теперь, когда я пишу письмо, конечно, выяснилась, но о которой мне остается догадываться. Я имею в виду ее настроение, которое описано в последнем письме. Ей трудно… Но о чем существенном вы еще не говорили?..

Ее настроение я понимаю, ее отчуждение от людей надо было предвидеть. Но в этом ничего угрожающего нет. Чем шире жизнь вокруг, чем она богаче, тем сильнее у людей, вышедших из каторжной тюрьмы, чувство потерянности и подавленности. С таким настроением уклоняются от встреч с людьми, стремятся к уединению.

Но я не могу не думать о будущем, которое, пока дойдет это письмо, может быть уже наступит. Оправится ли она к твоему отъезду из Манзурки, будет ли она способна сама собою управлять в тех условиях, куда ее забросила судьба? Ответы на все эти вопросы я буду жадно искать в твоих письмах, в каждом слове, в каждом намеке.

Обо мне не думай… Нет, не то я хотел сказать: думай, даже непременно, но без всякой тревоги, если это возможно. А что это возможно, в этом ты сама меня убедила, давая превосходную и, вероятно, преувеличенную оценку моим силам.

Приписываю несколько слов о подготовке к публичным лекциям. Материала о фабричном законодательстве у меня достаточно. Что касается страхования рабочих, я проглотил все, что здесь имеется, и привожу материал в систему. Кроме того, я собираю материал об империализме. Целый ряд фундаментальных работ я прочитал.

23/X. Погода препакостная: туман, мелкий дождь. Все злы, раздражительны. Проснувшись, я взглянул в окно: бело от снега. Настроение поднялось сразу на сто градусов. Но, увы, это настроение держалось ровно столько времени, сколько требуется для того, чтобы сойти вниз и убедиться в том, что моросит мелкий дождь, которого я не разглядел сквозь стекло.

Вчера получил неприятное известие об Иване Николаевиче. Меня оно ошеломило. Такое же впечатление оно производит на всех, кто его знает и ценит.

24/X. Ночь. Только что ушел от меня Гриша. Пришел он ко мне по делу, сидел не более получаса. Дали ему на днях переписывать роли. Переписать-то он переписал, но судьбу свою проклял. Работа эта требует воловьего терпения.

Ожидали сегодня ледохода; говорят, у Карповой Горы вода поднялась на 1 ½ аршина. Нет писем, нет газет, нет свежих впечатлений. И, кроме того, разве у меня мало причин волноваться за тебя и Русю. Где вы и что с вами?

Сегодня утро прошло безалаберно. Во-первых, ходил на базар, моя очередь. Вернувшись, напился чаю, пришла Ал. Вас. мыть пол, пришлось убраться из комнаты. Главная же беда в том, что мы с молодой хозяйкой ведем длинные, порой изнурительные разговоры, вращающиеся, главным образом, вокруг погоды и т. д. В этом, разумеется, я – главный виновник. Каждый ее приход в мою комнату сопровождается “обменом мнений”. Так и сегодня утром. Она завела; я, грешник, не устоял, потом одумался, оборвал разговор, но чтение не клеилось.

Эту неделю, кроме перечитывания некоторых разделов “Капитала”, посвятил собиранию и разработке материала о трех “измах”: меркантилизме, либерализме, империализме. Каждый из этих “измов” я рассматриваю как особую стадию в общем процессе развития буржуазной идеологии. Мне непременно хочется систематизировать материал, хотя и сознаю, что материал беден, но надеюсь, что от систематизации он выиграет больше, чем потеряет обильный материал без всякой системы.

То же самое я сделаю с историей фабричного законодательства. Только медленно подвигается эта работа, а где взять больше времени? Отказаться от газет и журналов? Но это – жертва, на которую я не способен. Между прочим, замечу: чтобы закончить первую тему, непременно надо дочитать Тойнби (А.Тойнби, историк и экономист, автор кн. «Промышленный переворот в Англии в XVIII столетии» (1884). – В.К.). Я это постараюсь сделать к отъезду.

25/Х. Теперь уверенно выписываю дату, перед носом висит календарь. Конец досадным сюрпризам, вроде потери одного-двух дней.

Сегодня выдавали всем остающимся на будущий год одежные, а мне и некоторым другим, конечно, не выдали. Шорин, Сондак и другие в страшной ажитации. Одни планы у них сменяются другими. Масса желаний и законных потребностей, но возможности и средства очень ограничены. Мечтами и фантазиями здоровая индивидуальность протестует против общественных условий, ограничивающих удовлетворение даже самых законных потребностей человека.

28/X. Завтра Клашка – именинник. После некоторых колебаний я купил ему кожаный ранец ценой в один рубль. Когда я показал подарок Александре Вас., она даже всплеснула руками. Сегодня ожидали почту за целую неделю. Не пришла.

30/X. Сегодня годовщина смерти матери. В сумерках сидел у меня Гриша. Мы говорили о матерях. Вспомнил он свою мать, умершую, когда ему было тринадцать лет. В середине разговора он вдруг оборвал себя и обратился ко мне с вопросом:

– Никогда, Рафаил, не испытал я таких чувств, как в эту минуту. Отчего это?

Отчего… Может быть, оттого, что в ту минуту, когда он рассказывал, у меня сердце разрывалось на части.

Когда я остался один, я предался воспоминаниям. Читал письма матери. Была минута, когда острое чувство утраты целиком захватило меня. Теперь, когда я пишу это письмо, я совершенно успокоился. Окончу письмо, выйду погулять. Ночь лунная.

31/X. Распутица окончилась. Вчера пришла почта и принесла все газеты. Я теперь ими завален.

Маруся принесла “Остров пингвинов” Франса. Роман ей понравился, но не все она поняла. Просит меня прочитать. Я давно собирался это сделать.

Случай с Шориным. Он прочитал в газете об ужасных событиях на Кардифских копях. На другой день он признался:

– Знаете, Рафаил, что я вам скажу?

– Что?

– Без Маркса ничего в этом понять нельзя.

– В чем, в “этом”? – спрашиваю я.

– В несчастии с горнорабочими. Я много думал об этом и пришел к такому выводу.

Без Маркса, действительно, в этом ничего понять нельзя.

8/XI. Вчера вечером сидел у меня Гриша. Оказывается, слух об отправке его в Усть-Цыльму оказался неверным. Во всяком случае, его не тревожат. А он приготовил себе в дорогу телятину, сухарей. Направляясь ко мне, он захватил провизию с собой. Таким образом, благодаря вздорному слуху мы имели “роскошный” ужин. Он бывает часто у меня, и он меня совершенно не стесняет.

Вчера же отправил твоей маме большое письмо, она запрашивала меня о моих планах. Я не считал возможным обойти этот вопрос, а с другой стороны, я могу говорить с нею только откровенно. Когда человеком руководит глубокое уважение и сердечная благодарность, ничего худого он написать не может. Верно?

Все свое свободное время (свободное от обеда, чая, сна, прогулки и т.д.) я читаю Тургенева. Таким он оказался подходящим моему состоянию духа писателем, что ты и представить себе не можешь. Много времени посвящаю мелочам, связанным с отъездом. Горе с такими богатырями, которые 33 года сиднем сидят, а потом вдруг приходят в движение. Обдумываю, что положу в корзину, что в портплед. Мысленно я перебираю каждую вещь, спорю сам с собою, сержусь на себя, а потом прихожу в себя и начинаю смеяться над собой.

Теперь расскажу тебе местную новость. Помнишь ли ты девушку, резавшую хлеб в лавке Оганесова, по имени Ира. Она часто смешила нас выражением: “хараш-ш-шо!”. Так вот эта девушка вышла третьего дня замуж. Вчера во время торжественного обеда отец ее, много выпивший, свалился со стула и был таков. Скончался он от паралича сердца.

По сведеньям из Усть-Цыльмы о екатеринославцах, Илье с Настей живется скверно, работы нет, и жить приходится на 8 рублей казенного пособия. Евгений весь ушел в книги, Вере очень тяжело, но материально лучше всех, так как она имеет уроки.

В ответ на твое письмо скажу, что я всю сознательную жизнь провел в борьбе со своими чувствами и страстями. Управлять собой – таков был тот голос, который держал меня всегда в состоянии натянутой струны. То, смысл чего был мне темен, прояснилось мне только в последние годы, в самые последние. Мне верится в победу, потому что хочется быть человеком.

Мое самое серьезное желание заключается в том, чтобы ты нашла работу в Иркутске и могла, по крайней мере, еще раз пожить с Русей. Но при всяких обстоятельствах мы должны пробивать дорогу друг к другу. Весь вопрос в том, где мы, в конце концов, встретимся. Решение его зависит в настоящее время от тебя. Я ожидаю твоих советов, распоряжений, указаний – и я готов подчиниться всему, что может приблизить наше свидание.

Срок мой кончается

28, 28, 28, 28……..

11/ХI. Сейчас 9 часов вечера. Завывает настоящая пурга.

На душе неспокойно, грустно, а пожаловаться не на что. Вечером провожал Гришу. Увезли беднягу на Печору. Он желал остаться в Пинеге на время ярмарки, надеясь подработать по счетоводству, но ему не разрешили.

Началась зима с длинными ночами, короткими днями, с вьюгами и снежными сугробами, с редкими, затихающими вдали звуками колокольчиков. Сам я пережил в ссылке много таких зим, и кто знает, что сулит будущее?

Царящий в стране режим бессилен над всеми нами. Мы неуклонно идем к цели. Но я не могу забыть ни на мгновение, что чуждая мне, враждебная воля отметила для меня и подобных мне полосу жизни, что она стремится лишить меня собственной воли и что она лишила меня счастья занять место в свободном мире.

13/ХI. Вчера утром получил твою телеграмму. Была в моей жизни одна неожиданная весть, которая оставила в душе чувство страха перед неизвестным несчастьем. Мать моя, читая мое первое и последнее письмо к ней из ссылки, просила своего бога укрепить ее сердце… Первым моим внутренним движением является стремление защитить свою голову от тяжелого удара. Это стыдно? Может быть…

К счастью телеграмма принесла мне радость, потому что она высказала мое самое затаенное желание. Такова была моя первая реакция. Потом я вспомнил Русю, которую ты оставила одну, без надежды на скорое свидание – и моя радость потускнела. Жертвовать хоть каплей ее радости ради меня – это немыслимо: ты на это не пойдешь, я не приму. Но я имею в виду положение Руси, как оно вызвано сложившимися обстоятельствами. Положение ее внешне как будто легче, но внутренне – иначе.

Мне рисуется ее образ и ее переживания после каторги. С тех пор, как этот образ встал передо мною, я потерял что-то из своих “прав” на радость и счастье…

Твой отъезд из Иркутска я оправдываю. Это не тот город, где человек, нуждающийся в срочном заработке, может найти его. А деньги нам нужны большие – и для уплаты долгов, и для поддержания Руси. Не робей. Помни, что мы с тобой счастливее многих других тем, что духовно мы глубоко вросли в почву. Вот только насчет материальных корней, это слабовато, но мы молоды и никакой работы не боимся.

16/ХI. Неожиданно получил письмо от Нины Николаевны. Она пишет: “Мне ужасно стыдно, что до сих пор не написала Вам ни слова, а так часто хотелось… Мне очень о многом хотелось с Вами поговорить: о серьезном, серьезном… Я вообще потеряла большую долю своего легкомыслия былого… Алексеев, вероятно, огорчился бы, узнав о моем отступлении от православия”. Она вместе с Федором Федоровичем Ц. живут в Питере. Федор Федорович поступил на какие-то политехнические курсы, а что делает Нина – не знаю, и она об этом не пишет. Как видишь, сам бог послал мне еще одну семью в Питере, которая будет мне рада. Не перст ли это указующий?

А. прислал мне ботинки, галоши и шапку. Сам Шорин, человек осторожный, признал, что это не ботинки, а идеал. Я такой обуви не носил. Поблагодари его потеплее от моего имени. Я это сделаю в письме, которое собираюсь написать.

Сегодня выдавали кормовые, мне не додали около рубля. Сам по себе досадный факт привел меня в радостное возбуждение: как никак, а похоже на то, что эти кормовые – последние, последние в Пинеге. Еще один факт: сюда из Архангельска переведен студент. Приехал он в чужом тулупе и валенках. Мне поручается отвезти их обратно.

По моим расчетам ты в настоящую минуту должна еще находиться в пути. Ты не можешь приехать в Бердянск ранее 20-го. Если ты черкнешь в этот день, я еще успею получить в среду 27-го, накануне отъезда.

20/ХI. По моим расчетам ты должна завтра утром приехать в Бердянск. Когда я хочу угадать твое настроение, с каким ты едешь в Бердянск, я вспоминаю один твой отзыв о нем, высказанный тобою однажды во время тюремного свидания в Екатеринославе. Я невзначай назвал Бердянск. Ты немедленно отбросила мое предположение и при этом сказала:

– Там у нас разбитое корыто!

Ошибаюсь ли я в твоем настроении теперь?

Я это настроение разделяю, хотя должен признаться, что оно у меня слабее. Не могу представить себе, чтобы что-либо заставило нас прожить в Бердянске продолжительное время.

23/ХI. Сегодня я взял Катю за руку, и мы пошли с нею в магазин, чтобы выбрать подарок, который я хочу ей сделать. Я назначил на подарок сумму в 50 коп., а она выбрала альбомчик стоимостью в 35 коп. Я предложил ей выбрать еще одну вещь, и она выбрала пенал. Шохин купил ей маленькое корытце и прибор для катанья и глаженья белья.

Получил твои письма с пути – из Иркутска, из Сызрани. Ты, по обыкновению, даешь весьма благоразумные советы об укладке дорожных вещей и т.д., но до всего я дошел уже собственным умом. Разногласие у нас только по вопросу о том, откуда “стучать телеграмму” (так Иоков переводил еврейскую фразу “клапен айн телеграмм” русскими словами “стучать телеграмму”). Скорее всего, буду телеграфировать из Архангельска, где станет известно, еду ли я в Питер.

Между прочим, Ал. Вас. взялась починить меховой воротник моего пальто шапкой, которая мне больше не нужна, а Татьяна Ив. предложила изжарить кусок телятины и приготовить пирожки.

Каково?