Одеяло, о котором идет здесь речь, принадлежало когда-то моему отцу. Это было теплое шерстяное одеяло, по золотистому полю которого простирались большие зеленые пальмы. Оно было приобретено моим отцом очень давно. Я помню его еще подростком. Я была больна и лежала в кровати, укрытая отцовским одеялом. К нему очень шли стихи, которые я тогда читала:

И пальма та жива ль поныне?

Все так же ль манит в летний зной

Она прохожего в пустыне

Широколиственной главой?

И я помню, как нравились мне и лежание среди белого дня в теплой постели, и уход родителей, и золотистое одеяло, и пальмы, и так идущие к ним стихи.

Но с годами я забыла и одеяло, и стихи, и пальмы.

И вот однажды – мне было уже за пятьдесят – я неожиданно встретилась с этим одеялом. Это было так.

Мой племянник жил и работал на одном подмосковном заводе. Он часто бывал у меня, но в те периоды его жизни, когда я была ему особенно нужна, он исчезал. И потому, что он исчезал, он становился мне особенно нужен. Одним словом, в один яркий зимний воскресный день я поехала искать его на завод. Поиски привели меня в тесную комнату рабочего. Его не было. Накануне была получка, и он не ночевал дома. Я решила написать ему письмо и присела на койку.

Койка была покрыта одеялом. Я сразу узнала его. Это было одеяло моего отца. Если бы вы только видели, каким оно стало! Золотистое блестящее поле его стало тусклым и серым. Местами просвечивали нитки основы, а широколиственная глава зеленой пальмы была такая жалкая на этой тщедушной койке.

Я забыла, зачем я пришла, и сидела, не спуская глаз с одеяла.

Давно уже нет отца. Я помню, как незадолго до смерти он лежал под этим одеялом, и белая помертвевшая рука его неподвижно покоилась на пальме.

Потом одеяло перешло к моей сестре, но ее тоже уже нет. Милая, безобидная сестра моя, никогда и никому не причинившая зла даже в мыслях, вот уже несколько лет выплачивала свою дань в политических лагерях, предназначенных служить человеческому счастью при помощи слепого и безудержного террора. И никто в целом мире не мог мне сказать тогда, жива ли она или уже сполна выплатила свою смертельную дань…

Не было и нового хозяина этого одеяла, беспутного и слабовольного мальчишки, может быть где-нибудь в компании пропивающего жемчужины своего юного сердца, единственную фамильную драгоценность, полученную им в наследство от матери.

И только старое одеяло доживало здесь свои последние дни.

Мне так хотелось, чтобы оно застонало, пожаловалось. Я бы тогда знала, что мне делать. Но этого не случилось. Оно по-прежнему лежало на койке истощившее себя до конца, немое и безучастное, и мне казалось, что я перед ним, именно перед ним, в чем-то тяжко виновата.

Много лет отделяет меня сейчас от этой тяжелой минуты, а во мне до сих пор еще живо, так, как если бы это было только вчера, чувство неспокойной, едкой, мучительной жалости ко всему, что погребено в душе этого старого одеяла.