Советский историк, автор многих трудов по истории Литвы и Белоруссии, крупнейший славяновед, действительный член Академии Наук СССР – такова характеристика Владимира Ивановича Пичеты, напечатанная в 33 томе Большой Советской Энциклопедии.

Я знала другого Пичету. Это был скромный преподаватель истории и литературы в старшем классе частной женской гимназии в городе Екатеринославе в 1904-1905 году.

Случилось так, – я уже рассказывала раньше, как именно, – что я заканчивала среднее образование в этой школе. Известно, что школа во все времена и у всех народов является отражением окружающей жизни. После затхлой атмосферы мариупольской школы, из которой я была исключена накануне, жизнь в Екатеринославе показалась мне чудом. В школе все было интересно и ново, особенно интересными были уроки Пичеты.

Преподавать историю и литературу в школе в годы царизма было делом нелегким. За учителем зорко следили сверху и ничего не прощали снизу. Программа по литературе кончалась Тургеневым, а ученики зачитывались Достоевским и Толстым и знали наизусть Короленко и Горького. Программа по всеобщей истории заканчивалась у ворот Французской революции, а ученики вошли уже в атмосферу русской.

Владимир Иванович был молод и неопытен. Он только что окончил университет. Но он был честен и любил свой предмет. Это помогало ему: уроки его были вдохновенны. Отбросив в сторону казенную программу и перешагнув через рамки школьной рутины, он читал нам свои лекции, всегда тщательно подготовленные и проникнутые материалистической философией и духом свободы.

Уроки эти запомнились мне так: небрежно откинувшись на спинку стула, слегка играя пенсне и прищурив близорукие глаза, Владимир Иванович спокойно читает свою лекцию, а увлеченные слушательницы жадно и торопливо записывают каждое слово.

Скоро между нами и учителем завязалась тесная дружба. Однажды – это было уже незадолго до выпускных экзаменов – несколько учениц, в том числе и я, собрались на квартире Пичеты для того, чтобы скопировать экзаменационные билеты и увязать их программу со свободно пройденным курсом.

В скромной, очень тесной квартире учителя находился рабочий кабинет Владимира Ивановича. Это была очень маленькая комната, в которой едва помещался небольшой стол, полки с книгами, ящик с бумагами и несколько стульев. Никаких украшений в ней не было. Не было в ней и мягкой мебели. В этой аскетической обстановке Владимир Иванович готовил лекции и писал свои первые книги.

С нами он был очень приветлив и охотно отвечал на наши вопросы. Особенно заинтересовал нас большой деревянный ящик, наполненный простыми серыми папками, в которых хранились копии исторических документов.

Мое воображение было поражено. К этому времени я уже читала исторические книги, и некоторые из них увлекали меня. Но я не представляла себе процесса их появления. Так вот как рождаются книги! Их корни лежат в этих невзрачных папках, а человеческий гений воссоздает по ним увлекательную романтику прошлого.

В эти годы я не мечтала быть автором исторических книг. Наоборот, как и многие мои сверстники, я мечтала стать автором исторических событий. Нас привлекало подполье. Революция – это тоже профессия. И со всей непосредственностью своего возраста я воскликнула:

– Если бы не революция, я бы непременно стала историком!

Учитель посмотрел на меня очень серьезно.

– Тот, кто ставит науке свои условия, никогда не будет ученым, – сказал он, а потом снисходительно прибавил:

– А ваше призвание, насколько я понимаю ваши склонности, не в науке и не в политике. У вас есть несомненные способности к литературе. Вы будете хорошо писать, если будете над этим серьезно работать. Вы кончаете школу, и я советую вам об этом серьезно подумать.

Я вспыхнула. Такого оборота дела я, конечно, не ждала. Мои склонности! Неужели их кто-нибудь знает, если я сама о них ничего не знаю. Совершенно честно, безо всякого жеманства, – не знаю. Да и как я могу серьезно над этим думать теперь, когда революция уже началась и когда решительное столкновение с самодержавием уже на носу. Вот о чем нужно теперь серьезно подумать! И непременно поговорить об этом с учителем, раз уж мы попали к нему на квартиру, – не в гимназии же разговаривать о революции!

Я не помню всех деталей этого разговора, но я помню, что это был, может быть, единственный настоящий и искренний до конца разговор с Пичетой о начавшихся уже революционных событиях.

И еще я очень хорошо помню, что после посещения Пичеты у него на квартире передо мной по-новому встал его образ: поэтический образ никому неизвестного молодого ученого, в разгаре великих мировых событий одиноко и вдохновенно склоненного над своим архивом.

После окончания школы я больше никогда не встречалась с Пичетой. Теперь, когда я пишу эти строки, его уже нет. Мне семьдесят лет. На моих стеллажах лежит мой научный архив. Он тоже одет в простые серые папки. И я тоже никогда не ставлю перед ним никаких условий. И в награду за это мне тоже удается иногда извлечь из него суровое и скупое счастье познания.

И вот теперь, вспоминая былое, я думаю, дорогие друзья мои, не сыграла ли какую-то важную роль в моей жизни наша мимолетная встреча с Пичетой в его рабочем кабинете в 1905-м году? Даже не в жизни, нет, и во всяком случае не в судьбе, но в каких-то незримых линиях моего душевного склада?

Так иногда среди многих ярких впечатлений юности одно, казалось бы, самое заурядное, долго тлеет на дне человеческой души и только в свете многолетних опытов жизни, неожиданно вспыхнув как путеводная звезда, освещает весь жизненный путь.

Москва – Правда

1958