“Профсоюзы – школа коммунизма”

Этот дом занимал большую территорию, открывавшуюся на Солянку парадным въездом с широкой липовой аллеей, ведущей внутрь обширного двора и его строений. Со стороны Москвы-реки территория эта замыкалась служебными постройками и примыкала к ее набережной между устьем реки Яузы и Китайской стеной. Посреди этого пространства были расположены массивные каменные здания, величественные и мрачные одновременно.

По стилю этих зданий, отражавших влияние различных эпох, было очевидно, что построены они не одновременно, а из кратких, дошедших до нас исторических сведений известно, что все они несли различные функции, направленные в целом на призрение одиноких матерей и беспризорных младенцев.

Центром всех этих зданий был так называемый Императорский воспитательный дом, представлявший собой большой каменный бассейн, в одно жерло которого вливался поток младенцев, рожденных в хаосе дореволюционного быта, маленькие трупики которых выбрасывались вон через другое, не менее широкое жерло.

Ничтожное положительное сальдо этих двух потоков, получившее беспристрастное отражение в статистических отчетах Московской городской управы, не задерживалось в гулких коридорах Воспитательного дома. Младенцы, пережившие, несмотря на скопление их и нерациональное вскармливание, первый год своей жизни, размещались на воспитание в крестьянские семьи бесхлебных деревень.

Воспитание этих несчастных младенцев, за которых вскармливавшие их бедняцкие семьи получали нищенскую оплату, составляло в некоторых деревнях особый вид домашнего промысла, тем более выгодного, что воспитание это предоставлялось совести воспитателей и было свободно от всякого санитарного и педагогического надзора.

Вот почему смертность всех воспитанников, прошедших через Воспитательный дом, достигала в иные годы до 90 процентов и была давно замечена московской общественностью, назвавшей этот дом, носивший имя самого императора, – “фабрикой ангелов”.

Вот эта-то “фабрика ангелов”, вместе со зданием Ермаковского ночлежного дома, Морозовской биржей труда и притонами Хитрова рынка, досталась революционной России в наследство от умирающего режима. Не все памятники старого быта были уничтожены одновременно. Много зла и грязи долго еще тлело под пеплом пожарищ. Но Воспитательный дом, этот очаг двухвековой ранней детской смертности, был немедленно ликвидирован и заменен другими мерами социальной охраны материнства и детства.

На набережной Москвы, на месте задних фасадов каменных служб была поставлена нарядная чугунная решетка с воротами, выходившими к реке. Против больших окон главного корпуса появились цветники и газоны, а во все четыре этажа этого здания были водворены центральные учреждения профсоюзов с ВЦСПС во главе. В одном из обширных залов четвертого этажа разместилось Центральное бюро статистики труда, которое объединяло статистику трех учреждений – Наркомтруда, отдела труда при ЦСУ и статистику профессиональных союзов.

В первый раз я вошла в этот зал в памятную голодную и холодную осень 1921 года. В стареньком, бог знает из чего перешитом пальто, в такой же старенькой обуви, но со спокойной и счастливой уверенностью я открыла дверь в скромный кабинет, где помещалось руководство всесоюзной рабочей статистики, и дружески, как старым знакомым, пожала руки своим новым друзьям. Я знала, что в этом здании, еще хранившем все воспоминания старого быта, среди людей, уже начавших организацию и изучение нового, – я найду, нет, я нашла уже свою тему и свою судьбу.

Так началась моя многолетняя и до сих пор еще не закончившаяся работа по изучению социального быта, работа, первые ступени которой были освещены радостью личного роста и коллективных успехов. Как увлеченно, как плодотворно работали мы в эти годы! Здесь я нашла лучших учителей, о которых прежде не смела и мечтать, простых, доброжелательных и умных друзей и невиданный по своему размаху и объему статистический материал, стекавшийся в Москву из всех республик, областей и районов Союза.

Весь огромный аппарат трех перечисленных учреждений, от мала до велика, знал, что он на практике создает новую отрасль социального познания в революционной обстановке строящегося социализма, что во главе этого строительства стоит Ленин и что мы, статистики, работаем под его незримым руководством. И все это сообщало каждому дню нашей работы высокую ценность, а всей нашей жизни бодрый радостный тонус.

Молодой человек, вступающий в жизнь и делающий в ней первые трепетные шаги, нуждается прежде всего в свободном поиске того индивидуального оптимума, который определяется для него сочетанием достигнутых человечеством идейных вершин с максимальным раскрытием его собственных сил. Страшно даже подумать, сколько искалеченных жизней породило пренебрежение к личным склонностям, умноженное порою на беспринципность. Кто в юности не искал свободы и принципиальности, тот наверняка никогда и ничего не нашел.

Но когда человек достигает творческого возраста, твердо знает свой путь и, может быть, даже меру своих собственных сил, он нуждается уже не в индивидуальной свободе, а в творческом содружестве, хотя бы в чем-то очень важном и ограничивающем его во имя общей целенаправленности, коллективной ответственности и высокого мастерства. Не в этом ли состоит “осознанная необходимость”, которая является синонимом свободы?

Впервые я работала в таком коллективе еще в 1916 году в одном из органов статистико-экономического исследования под руководством прекрасного статистика и отличного человека П.Н. Колокольникова. Но это были еще кустарные попытки создать социально-экономическую статистику труда рядом с лучшими образцами земской и городской статистики России. Полной зрелости и всесоюзного значения русская статистика труда достигла только в двадцатые годы нашего века.

Руководителем статистики труда в эти годы был наш старший друг и товарищ С.Г. Струмилин, ныне престарелый академик, поседевшую голову которого не коснулось ни время, ни невзгоды. В те времена, как и много позднее, он умело соединял свой высокий авторитет с широко предоставленной каждому творческой свободой. Установленный им порядок давал всем нам равное право искать и осуществлять новые методы работы при нигде не записанном, но непременном условии, что мы будем повседневно защищать свое право в свободном, ничьим авторитетом не стесняемом соревновании идей. И я не помню ни одного случая, когда бы кто-нибудь был при этом обижен.

В постоянном напряжении всех наших способностей, в горячей дискуссии друг с другом и в то же время в свободном, никем не навязанном единстве мы заметно шагали вперед, давая не только цифровые материалы, но и научную жатву.

Не потому ли с таким теплым чувством вспоминают нашу совместную работу те, кто еще живы. К сожалению, их осталось немного. Нет возможности назвать теперь всех тех, кто ушел навсегда. Но не могу не назвать имя Г.С. Полляка, так много давшего советской статистике из сокровищницы своего большого ума и познаний. Арестованный в конце тридцатых годов, этот честный человек после почти двадцатилетнего отсутствия возвратился в свой дом только для того, чтобы умереть у его порога.

Умер от цинги и Володя Зайцев, этот самобытный и преданный комсомолу исследователь труда и быта подростков. Давно уже нет и Т.Л. Якобсон, талантливой ученицы Кауфмана, умершей от туберкулеза и с глубокой скорбью похороненной нами еще в 1927 году.

Вспоминая Тамару Львовну, я неизменно вижу ранние зимние сумерки. На дворе мороз. В большом, ярко освещенном зале бодро постукивают счеты, взмахивают в воздухе рукоятки арифмометров. Закончившие свою работу сотрудники, неторопливо одеваясь, заглядывают через плечо в работу задержавшихся товарищей. Всех интересуют результаты решающих подсчетов, именно тех, которые, придя последними, скромно займут свои места в правом крайнем углу обширной таблицы и оттуда прольют на нее неожиданный свет.

Потом, когда рабочий день уже закончен, когда опустели гулкие коридоры Воспитательного дома и по чугунным плитам высокой лестницы простучали последние каблучки задержавшихся, мы, научные работники, долго еще сидим на нашем любимом месте между бывшим столом Тамары Львовны и радиатором, обсуждаем результаты истекшего дня, совещаемся о планах завтрашнего, иногда спорим, но никогда не торопимся – так много еще надо спросить и сказать друг другу.

Но однажды – это было уже на рубеже тридцатых годов – мы задержались после работы не ради обычной полуделовой, полудружеской беседы, а в глубоком и тяжелом раздумье. В эти дни мы узнали, что мы не просто скромный научный коллектив, а “присосавшаяся к профессиональному движению” “семейка”, что внутри нашей “семейки” нет “здоровых проявлений классовой борьбы”, что мы не разоблачили в своей среде “ни одного врага народа”, что “мы не работаем над собой”, что мы, работая в ВЦСПС по восемь-десять лет, “засиделись”, “оторвались от масс” и что за все эти очевидные преступления нас надо “прочистить с песочком”.

Верно то, что мы узнали все это не сразу, а постепенно из стенных газет, на собраниях и другими доступными для всех путями.

Верно и то, что не одни мы подверглись этим словесным налетам. Болезнь быстро распространялась по всем центральным учреждениям Москвы. Вот почему для нас стало ясно, что все это не просто волнение чьей-то застоявшейся крови, а обдуманное и хорошо организованное начало конца. Так начался для нас период “чисток” советского и профсоюзного аппарата, продолжавшийся в различных вариациях несколько мучительных лет.

Однако, как правило, дикая свистопляска, царившая на нижних этажах этих чистилищ и на долгие месяцы нарушавшая нормальную жизнь советских учреждений, по мере восхождения очистительной машины к высшим инстанциям, постепенно выдыхалась. Обвинения становились грамотнее, формулировки – лояльней, решения – гуманней. Да и неудивительно, потому что весь направленный на скромных советских работников залп из тяжелых орудий не имел под собой никаких реальных оснований.

Перепуганные семьи постепенно успокаивались, кормильцы возвращались к тому же труду, где их застала разбушевавшаяся стихия. Иногда они с большим или с меньшим успехом менялись местами, как меняются между собой местами карты, перетасованные для новой игры.

Ничего непоправимого не случилось и с нами, Центральное бюро статистики труда было ликвидировано, но статистика труда продолжала существовать. Наш журнал был закрыт, но работа над нашими темами продолжалась. Наш коллектив в ВЦСПС был разрушен, но все мы продолжали работать в других.

Если бы авторы чистки ставили своей целью смену всего советского аппарата, можно было бы смело сказать, что вся приведенная ею в движение машина проработала на холостом ходу. Но в том-то и дело, что кроме этой своей видимой цели она преследовала еще другую, высшую цель – политического воспитания масс в атмосфере сыска и доносительства, в духе повиновения и всеобщего страха.

Это была только прелюдия к симфонии наступавшего террора. И будем справедливы, друзья мои, прелюдия эта с начала и до конца была исполнена безусловно артистически.

Москва – Правда

1958