В начале августа у маленькой пристани, где не останавливаются большие пароходы, но целый день суетятся местные пароходики, баржи и рыбачьи суда, четыре человека наняли лодку и отплыли от берега. Молодой человек, севший на руль, взял курс к устью Кальмиуса, небольшой, несудоходной, степной реки, дельта которой утопала в лозняке, камышах и осоке.
Когда лодка вошла в русло реки и поплыла вверх по течению, грести стало заметно труднее, но единственный гребец лодки, молодой человек в очках и грубой серой тужурке, которую он впрочем тут же снял, оставшись в украинской вышитой рубахе, – оказался опытным гребцом с упрямыми и упругими руками.
Вечер был теплый и, несмотря на близость моря, на редкость сухой. С декорацией, окружавшей лодку, тоже повезло: луна, полновластно царя на безоблачном небе, улыбалась во весь свой широкий рот. Весла ритмично скрипели в уключинах, вода, омывая борта лодки, что-то напевала им в такт.
Было приятно молчать и прислушиваться к ночным звукам реки и степи, но долго молчать не хотелось. Пассажиры были очень молоды, а молодость, как известно, беспечна, общительна и очень шумлива.
Итак, молчание то и дело нарушалось шутками, задорными спорами и веселым смехом. Их сменяла негромкая дружеская беседа, а потом снова наступало глубокое, прислушивающееся мечтательное молчание.
Одним словом, все было точно так, как уже великое множество раз бывало во время летних ночных прогулок на лодках и как это было неоднократно описано у старых и новых, у плохих и хороших поэтов.
Свободный вариант, однако, нашел себе место, и именно там, где его меньше всего ожидали. Увлеченный беседой, рулевой зазевался, и лодка на полном ходу вошла в камыши.
– Вот тут-то мы и посидим, – сказал молодой человек, по имени Иосиф Бардах, а в просторечии просто Бардах или даже Бард, тот самый, который неудачно повернул лодку прямо в камыши.
И в доказательство того, что его этот технический промах очень мало в конце концов огорчает, Бардах сложил весла, достал из пиджака папиросы и закурил.
Он и обе девушки, – одна из которых была я, а другая – моя одноклассница Ида, – были между собою давно и близко знакомы. Бардах был нахлебником у Идиной тетки, дети которой были нам сверстниками, так что мы обе у них часто бывали. Он служил в местной аптеке, скрывая за скромной работой фармацевта истинное и высокое назначение своей жизни: он был социал-демократ, вел пропаганду среди местных ремесленников, прощупывал связи с рабочими двух больших заводов, а через нас и с учащимися обеих гимназий.
Нечего и говорить, что на нашу долю перепадала не малая толика его скромных познаний. Кружков в ту пору еще не было, нелегальной литературы мы тоже почти не видали. То ли ее действительно не хватало, то ли Бардах боялся, чтобы мы по неопытности с нею не попались, но так или иначе наши дружеские отношения с Бардахом заменяли для нас все виды политической пропаганды, за что мы, девочки, дарили ему свое искреннее расположение и дружбу.
В конце августа Бардах должен был куда-то уехать. Направление и причина его отъезда были покрыты непроницаемой тайной. Но под величайшим секретом мы все же знали, что его отъезд совпадал с приездом нового партийного работника, который-де делегирован в наш город Южно-русской группой учащейся молодежи, и что с его приездом пропаганда среди учащихся безусловно встанет на совершенно новые рельсы.
Вот этим-то многообещающим работником, обладавшим столь высокими полномочиями, и был четвертый пассажир нашей лодки. Это был скромный молодой человек, – я бы сказала даже очень молодой, – ему не было еще 18 лет, – коренастый, некрасивый, с очень близорукими и внимательными глазами.
Сев на мель в камышах, он оставался так же мало обеспокоенным, как и Бардах, хотя было совершенно очевидно, что на одной только его паре весел нельзя будет выбраться из плотно сомкнувшегося вокруг нас камыша. Так как он не курил, то и предложил нам заняться арбузом, который в течение всей прогулки мирно лежал у его ног, интригуя всех остальных огромной величиной, отблеском луны на глянцевитой поверхности и соблазнительной густо-зеленой окраской.
– Камыши так камыши, арбуз так арбуз, – мы были очень покладистые пассажирки.
Арбуз мы ели истово, отрезая большим складным ножом маленькие кусочки и со вкусом отправляя в рот их ярко-красную и сочную сердцевину. Арбуз сам по себе, если бы даже не было никаких других к тому оснований, требует глубокой сосредоточенности. К тому же и содержание разговора, незаметно направляемое чьей-то продуманной волей, тоже изменилось.
Говорили о том, как и где организовать кружки, кого привлечь на первое время, где встретиться в следующий раз, о том, что такое конспирация и что к ней, – нравится ли она кому-нибудь или не нравится, – непременно придется приспособиться. Последняя тема была, оказывается, очень интересной. Из-за отсутствия всяких предосторожностей пострадало несколько человек, бывших на собрании учащихся с Володей Плесковым, который объезжал юг России по поручению партийного центра весной этого года.[i]
Об этой истории и ее последствиях – они были еще так свежи в нашей памяти – можно было бы проговорить целый вечер, но все присутствующие, включая приезжего, очень хорошо были с нею знакомы. Оставалось только сделать из нее несколько выводов, что мы тут же и сделали.
Между прочим, приехавший из Ростова товарищ сказал, что он привез мне от Плескова привет и подарок – книгу Энгельса о происхождении семьи, которая будет мне передана при следующей встрече. Книга действительно была мне вручена через несколько дней. Я много лет хранила ее, а светлую память о Володе Плескове храню и поныне, надеясь когда-нибудь в немногих строках восстановить образ этого человека, беззаветно преданного делу революции 1905 года.
Так за добрым разговором проходило время. Арбуз был съеден. Луна из легкой и улыбающейся стала огромной, тяжелой, медно-красной и злой. Ветер неодобрительно зашумел в камышах, где-то близко залаяли собаки. Было совершенно ясно, что пора ехать домой.
– Ничего не поделаешь, – молодые люди разулись, подобрали повыше свои брюки и полезли в воду.
После некоторых усилий мы вырвались, наконец, на свободу, вошли в тесный фарватер реки и поплыли вниз, сопровождаемые шуршанием побежденного и присмиревшего камыша. В скором времени и уже без всяких приключений мы вышли на морской простор и потрясенные зрелищем предрассветного глубокого морского покоя нехотя причалили к берегу.
Когда мы шли домой по кривым улицам города, на востоке за Кальмиусом пробивался рассвет. Улицы были пусты. В домах еще не зажигали огней, но петухи уже пели.
– На святой Руси петухи поют, скоро будет день на святой Руси… – Кто из нас вспомнил эти стихи и произнес их вслух или подумал о них, или, может быть, мне теперь только кажется, что сказал или подумал, – твердо этого я, конечно, не помню. Ведь все это было так неправдоподобно давно.
Но что я действительно очень хорошо помню, так это то, что когда мы шли домой, в самом деле начинался рассвет, что на рассвете поют петухи и что петухи в это лето действительно возвещали приближение дня на всей Руси.
У дома, где жила Ида, мы расстались.
Могла ли я тогда, беспечно прощаясь со своим новым знакомым, подумать, что это знакомство будет только началом того большого пути, который мне суждено было пройти вместе с ним рука об руку до конца его жизни.
Так непроницаема завеса человеческой судьбы, так глубоко скрыты от нас роковые повороты нашей будущей жизни.
————
Незадолго до смерти ты вспоминал нашу первую встречу. Ты непременно хотел описать ее, но уже не мог. Ты просил меня это сделать. Я выполняю твою просьбу, но, увы, слишком поздно. Воспоминание мое об этой поэтической ночи я могу теперь только вплести в венок на твою могилу.
Москва
Февраль 1957
[i] Этот эпизод, как и многие другие эпизоды из истории Южно-русской группы учащихся средней школы, рассказан самим В.Плесковым в брошюре “В годы боевой юности”, изд. “Молодая гвардия”, М., 1931.