Лето 1925 года

27 июня

В 1 час дня пароход “Севастополь” приближался к Очемчирам (в наст. время – Очамчира. – В.К.). Берег низкий, плоский. На берегу разбросаны домики – частью деревянные, частью каменные. После Сочи, Гагр и Сухуми, имеющих вид цветущих садов, после удивительной панорамы гор и ущелий, вид Очемчир с парохода какой-то жалкий, печальный. При посадке в фелюгу у меня произошел спор с каким-то человеком в военной форме, оказавшимся таможенным чиновником, который стремился пробиться вперед, что ему и удалось сделать, несмотря на мои протесты, поддержанные молчаливым сочувствием окружающей публики. Последняя необыкновенно робка в обращении с начальством, но мою остроту, отпущенную по адресу нарушителя порядка, потом долго смаковали на своем языке.

Фелюгу бросало из стороны в сторону, как качели. Пассажиров сложили (буквально) поверх ящиков и тюков, грузчики (цвет местного пролетариата) ведут себя грубо, дико, женщины ревут и стонут, дети плачут. Благодаря сильному прибою, фелюга не может пристать к берегу, меня начало мутить. К счастью, до берега было недалеко. На берегу я увидел своих ребят, которые приветствовали меня маханием рук. Встретили меня с какой-то сердечной радостью. Взяв вещи, мы отправились пешком на квартиру Л. Проходили через торговую часть города. Лавки открыты, но покупателей не видно. Странно, что наибольшая часть торгует обувью, собственно “чувяками”. Много духанов. Но на всем лежит печать большой бедности, неопрятности и неустройства. Пахнет гниющими отбросами. Л. застали дома. Он занимает две комнаты. Окно в первой почему-то без стекол. Дом, как и вообще все дома, построен из дерева, весь в дырах и щелях и стоит на высоких сваях. Лестницы нет, вместо нее лежит доска с набитыми на ней поперечными планками. Стены кишат клопами и блохами циклопических размеров. Хозяйка – вдова убитого несколько месяцев тому назад в результате родовой мести дворянина-мингрельца, бывшего военного (мегрелы, мингрелы – одна из субэтнических групп Западной Грузии, грузины – В.К.). Неустройство полное. Признаюсь, что оно меня озадачило и даже вызвало на некоторое время подавленное настроение. Поэтому я очень обрадовался предложению Л. выехать из Очемчир в другую деревню, посетить группу работающих там студентов.

В шесть часов по местному времени мы выехали на полуразрушенной пролетке. Дорога недурна. Она вымощена круглой галькой. Мосты, за исключением одного-двух, в удовлетворительном состоянии. По обеим сторонам тянутся обработанные поля, огороженные со стороны дороги живой изгородью. Проезжаем мимо деревень. Отдельные усадьбы отстоят далеко друг от друга и состоят большею частью из одной жилой деревянной постройки. Все они одного и того же типа: крыша четырехскатная, выступает далеко вперед, покрывает фасад дома широким козырьком, образуя с поддерживающими ее столбами подобие веранды. Обращает внимание отсутствие во дворах какого-нибудь сельскохозяйственного инвентаря. В деревнях, где развито гончарное дело, во дворах устроены круглые печи, возле них расставлены кувшины, часть из них правильной цилиндрической формы. Предназначены они для хранения вина.

По дороге навстречу тянутся арбы с впряженными буйволами. Встречаются всадники в бурках. Последние производят импонирующее впечатление.

На половине дороги пошел сильный дождь. Приехали мы в сумерки. Встретили нас студенты во дворе. Живут они дружно. Комнаты, постели держат в чистоте, особенно женщины, стены увешаны фотографиями, портретами. Среди последних я обратил внимание на портрет Герцена – только знают ли они что-либо о нем?

Вечер прошел в слушании отчета. Два раза ужинали. Второй ужин сопровождался вином. Я отхлебнул несколько глотков и отставил стакан: невкусно.

Улеглись спать в полночь. Я долго не мог уснуть: за стеной шумел ветер и ливень. Тело кусало, но думается, что от мнительности.

28 июня

На следующий день я посетил заседание у народного судьи, который судил в присутствии двух заседателей из среды крестьян. Дело, которое слушалось при мне, незначительно, но было интересно смотреть, с каким несомненным уважением относились истец, ответчик, присутствующие крестьяне к суду, несмотря на то, что он лишен какой бы то ни было внешней чинности; наблюдать простоту судебного ритуала и его соответствие всему в высшей степени элементарному укладу деревни; видеть осанку героев “процесса”, из которых один, впрочем, был мелкий дворянин. Судопроизводство (протоколы суда, допроса и т.д.) ведется на русском языке, судоговорение – на мингрельском (в абхазской деревне – на абхазском языке). В судоговорении приняли участие все присутствующие, но когда мимо прогарцевали всадники в бурках, все бросились на улицу во главе с судьей.

Чувствуется, что в сфере обеспечения порядка, жизни и достояния людей в крае сделано очень многое. Об этом свидетельствуют многие факты, и это же утверждает местное население. Надо принять во внимание, что речь идет о крае, где каждый вооружен до зубов и где еще недавно (при меньшевистском правительстве) нельзя было безопасно проехать из деревни в деревню.

В тот же день наши ребята за обедом в местном духане инсценировали застольные обычаи мингрельского населения. Я не буду их описывать, но суть их сводится к тому, что каждому приходится выпить уйму вина, и это доставляет много удовольствия духанщику, который стоит тут же, подзадоривая своих посетителей.

К вечеру мы вернулись в Очемчиры.

29 июня

На следующий день, сидя на балконе, я увидел группу женщин, одетых во все черное, завернувших в переулок возле нашего дома. Спустя минут пять я услышал пронзительные крики, громкие причитания и плач. Мне объяснили, что в доме, куда направились женщины, находится покойница и что в продолжение нескольких дней она оплакивается всеми родственниками и знакомыми. Пронзительными криками все женщины городка созываются к покойнику. В течение всего дня из переулка доносились рыдания и причитания нескольких десятков женщин, которые то стихали, то усиливались. Вся эта церемония производит на свежего человека гнетущее впечатление.

Хозяйка того дома, в котором я живу, потеряла несколько месяцев назад своего мужа, который был убит у порога своего дома двоюродным братом. В смежной комнате на постели покойного лежит его платье, обувь, а над постелью висит его фотографическая карточка. Стоит только собраться нескольким женщинам, как тотчас же из соседней комнаты раздаются рыдания вдовы под аккомпанемент мастерицы-плакальщицы и при поддержке гостей. Этот “концерт” будет продолжаться целый год.

По окончании траура, по обычаю, следует устроить поминки, во время которых собираются все, кому не лень, а родственники умершего обязаны их кормить и поить. Мне рассказывали, что этот обычай очень часто дотла разорял крестьян. Советская власть выступила на борьбу с ним. Заручившись согласием крестьянских обществ, местный исполком решительно запрещает устройство поминок.

Когда видишь этих согнутых, одетых в траурные платья женщин, похожих в них на черных птиц, с их жалкой жизнью, и сравниваешь с ними наших девушек-студенток, вышедших из той же крестьянской и мещанской среды, тогда только замечаешь, какие изменения внесла жизнь этих последних лет в этот по виду устойчивый, но внутри прогнивший быт.

А ведь на подмогу комсомольскому поколению растет новое поколение – пионеров. Звуки пионерского барабана, которые я сегодня слышал, звучат как-то по-особенному, как глухие раскаты приближающейся бури на улицах этого забытого богом городка.

30 июня

Сегодня мы выехали в фаэтоне (так называется ободранная пролетка) в деревню Мокви навестить другую группу студентов, работающих в абхазском районе. В ожидании нашего попутчика мы остановились на торговой улице в центре Очемчир, именуемой улицей Парижской Коммуны. Весь квартал и справа, и слева уставлен деревянными лавчонками, парикмахерскими, духанами, булочными. Через открытые настежь двери видно их несложное содержание. Покупателей мало. Владелец лавки сидит снаружи и калякает со знакомым, которому так же нечего делать, или перекидывается словами через улицу с соседом. Взад и вперед бродят крестьяне в башлыках и какие-то франтоватые молодые люди, на которых платье сидит, как облитое, в ярко начищенных сапогах; они хорошо выбриты и очень красивы.

Дорога шла по направлению к Сухуми. Изредка, близко от шоссе, в ямах, наполненных жидкой грязью, лежали буйволы, наслаждаясь ванной, в которую они погрузили все свое туловище, и только одна морда с загнутыми назад рогами высовывалась из воды. По дороге мы обгоняли пешеходов, арбы, запряженные буйволами, пролетки горожан, направлявшихся, как и мы, в близлежащие деревни. Встречные предупреждали нас, что после проливного дождя, шедшего всю ночь, река, пересекающая дорогу в шести верстах от города, переполнена, и нашим лошадям не проехать через нее. Однако мы решили убедиться в этом на месте.

На берегу реки, через которую раньше был перекинут мост (этот мост теперь чинился), столпились лошади, люди, арбы. Река, действительно, сильно вздулась. Мутная вода неслась быстро и грозила смельчаку большими неприятностями. Смельчак нашелся. Это был инструктор местного партийного комитета, молодой мингрелец, направлявшийся верхом в деревню. Он пересек половину реки, но в самом глубоком месте, где вода неслась стремительным потоком, лошадь его повернула назад. На своей лошади он был так живописен, что я предложил М. снять его в воде.

Потоптавшись с полчаса на берегу, мы сели в фаэтон и вернулись в город. Если ночью не будет дождя, мы выедем в Мокви завтра на рассвете.

Вчера, разговаривая с нашим азербайджанцем, милым Гамидом, я заговорил о положении женщин Востока. Он живо реагировал на эту тему и стал мне рассказывать о положении тюркской женщины. Гамид – тюрок, молодой рабочий из Сураханы (под Баку). Он мне рассказывал на своем ломаном русском языке, как мать его осталась молодой вдовой и как он, Гамид, старший сын, которому подчиняется женщина после смерти мужа, внес революцию в ее быт: он снял с нее чадру, водил под руку по улицам, ходил с нею в кино и наконец предложил выйти замуж.

Да, нет такого уголка на нашей Советской земле, где бы не пробивалась свежая зеленая поросль.

2 июля

Благодаря тому, что я не веду регулярных, ежедневных записей, часть материала исчезает из памяти, а впечатления, в свое время свежие и яркие, тускнеют и забываются.

На днях я ездил в Мокви, вернее – в Моквинский монастырь. Дорога пересекает широко разлившуюся речку, затем идет вдоль вспаханных и засеянных кукурузой и табаком полей, лесом. Местность холмистая. Иногда сквозь деревья мелькнет долина с раскинутыми по ней клочками полей и одинокими деревянными домами крестьян. День солнечный. В поле виднеются люди, выстроившиеся в ряд и очищающие кукурузные посевы от сорной травы мотыгами (по местному “тохают”).

Но вот после двухчасовой езды в тряском экипаже вдали показалось красное здание монастыря. После этого мы еще долго ехали по извилистой дороге, переезжали бурную горную речку и въехали на холм, возвышающийся над окружающей местностью, на котором раскинулся монастырь с храмом, постройками, огородами, мельницей.

Сначала мы осмотрели церковь и монастырские владения. Церковь старинная, кажется, построенная в десятом веке византийцами, но мне она не понравилась, да и вообще храмы, все без исключения, христианские, иудейские, мусульманские, вызывают во мне какое-то физическое отвращение. Поднялись мы на вершину недостроенной башни, откуда осматривали окрестности.

Окрестности очаровательные. Монастырский холм отрезан с трех сторон горными речками, соединяющимися в одну реку. При разливе, – а разливы бывают после каждого дождя, – когда речки становятся бурными и глубокими, связь жителей монастыря с внешним миром почти прерывается.

Мое внимание привлекли дети, бедно одетые, осматривавшие нас с удивлением дикарей и особенно заинтересовавшиеся биноклем. Когда я предложил им посмотреть в бинокль, их восторгу не было конца. Оказалось, что это дети из окрестных абхазских селений, ученики помещающейся в монастыре школы. В летнее время они догоняют своих ушедших вперед товарищей. Занятия с ними ведет один из педагогов школы. Никто из них не понимает ни слова по-русски, но некоторые превосходно читают русский печатный текст. Это объясняется, вероятно, тем, что абхазцы приняли русский алфавит.

В монастыре живут, как говорят, остатки прежней женской общины, преимущественно монашки в пожилом возрасте, молодежь разбрелась кто куда. Бродя по монастырским владениям, я видел монашек, одетых в простое крестьянское платье, работавших на кукурузном поле. Меня поразила чистая великорусская речь этих женщин, многие из которых десятки лет провели в этом крае среди населения, не понимающего русского языка или страшно его коверкающего, что еще хуже.

Наши студенты рассказывают, что в беседах монашки выражают недовольство деятельностью коммунистов… за их непоследовательность: “Раз взялись за церковь, надо было до конца ее разрушить, стереть с лица земли монастырь”… О своей настоятельнице отзываются при посторонних непочтительно, но очень послушны.

Деревня Мокви раскинулась по холмам. Каждая усадьба (по-местному – “дым”) расположена среди своего поля и окружена деревьями. Мы посетили сельсовет. Там мы застали заседание комиссии по распределению среди населения кукурузы, закупленной правительством (последний год был неурожайным и население голодает). Наш фотограф снял комиссию, затем всех крестьян под вековым ореховым деревом, под которым обычно происходят большие собрания, причем для стариков сделаны под деревом скамьи. Крестьяне были довольны, что их снимают, многие из них прихорашивались специально для этого, завязывали вокруг головы башлыки и высовывали оружие: кинжалы, кобуры, в которых, как уверяют злые языки, нет револьверов, а если и есть, то без патронов. В этом крае замечаешь у всех – у молодых и у стариков, у мужчин и у женщин – эту страсть к оружию, с которой может поспорить только страсть к лошадям и вину, некоторые сюда прибавляют – к мамалыге.

Попрощавшись с крестьянами, мы пошли осматривать деревню. Сперва нас привели ко двору бедняка. О бедности прежде всего говорило жилище, представляющее собою хижину без пола, сплетенную из хвороста, но так плохо, что стены зияют щелями. Только тот угол хижины, в котором стоит постель в виде нар с аккуратно сложенными постельными принадлежностями, снаружи обшит досками. Посредине хижины висит котел, под которым тлеет огонь; дым стелется по потолку и уходит в дверь. В котле варится мамалыга. По стенам развешано какое-то допотопное оружие: кремневое ружье, кинжал без рукоятки; у одной стены стоит небольшой столик с кухонной утварью. У очага мы застали женщину с маленькими детьми, один из них – грудной. Наше посещение сначала привело ее в большое замешательство, но нашу просьбу сесть с детьми у очага, чтобы сняться, она поняла и уважила.

После съемки я разделил между детьми коробку с конфетами, чем вызвал у них трудно передаваемую радость. Лацужба (наш студент-абхазец) заметил: “Это будет записано в истории семьи”. Дворик чистый, по двору бродят телята, подле через плетень шелестят листья кукурузы.

Затем мы перешли во двор среднего крестьянина. Мы попросили хозяина сняться со своим сельскохозяйственным инвентарем, под этим названием здесь фигурирует жалкая соха, несколько мотыг, ярмо для буйволов. Домик деревянный, впереди его пристройка, что-то вроде веранды. Это украшает крестьянские дома.

17 июля

Не писал две недели. В это время я побывал в Сухуми, снова побывал в Мокви и Ачичвари.

Выехал я в Сухуми на дилижансе рано утром, соблазнившись тем, что этим способом сообщения можно лучше наблюдать окружающую природу, людей. Но, к сожалению, он готовил мне горькое разочарование. Началось с того, что в каждом селении, где есть духан, мои спутники требовали остановки под разными предлогами: в одном духане – “замечательное местное вино”, в другом – “замечательное кахетинское”, и так далее без конца. Мои протесты не имели никакого значения. Кроме того, сам возница начал набирать пассажиров. Кого только не подобрал он по дороге! В результате линейка оказалась набитой до отказа. Но когда я пригляделся к встретившемуся нам по пути дилижансу, я убедился, что в нашем совсем просторно. Так ездят в этой стране. Все делается с восточной покорностью. Часть пассажиров пьет вино, задерживая остальных, последние жарятся на солнце и терпеливо ожидают. Возница уходит искать новых пассажиров, несмотря на то, что дилижанс уже полон, – все сидят и так же покорно ожидают. Нечего говорить, что мы продвигались черепашьим шагом. Выехали в 8 часов утра, приехали в 6 часов вечера, – при расстоянии в 52 версты! – все это на жаре, в духоте и тесноте.

Приехал я в город совершенно невменяемый. Тотчас по приезде пошел в баню. Выпил кофе, прошелся по набережной. Наступили сумерки. Народ высыпал на бульвар, тянущийся вдоль набережной. Зажглись разноцветные лампочки между столиками. Было очень красиво. Но так как мне стало плохо, я почел за благо уйти спать. Но спать невозможно. Трудно представить себе, какой шум и гам производят уличные мальчики, все эти чистильщики сапог, газетчики, продавцы “суук-су” (холодной воды в кувшине). Шум наших московских улиц – ничто по сравнению с шумом в Сухуми. Сквозь сон я слышал пение, музыку, в глазах мелькали красные, зеленые, синие огни, но затем я куда-то провалился и встал утром совершенно здоровым.

В Сухуми мне пришлось быть в жаркое время. Днем, начиная с десяти – одиннадцати часов и до шести часов вечера, я находился в состоянии человека, поджариваемого на горячей сковородке. Главная моя задача – собрать возможно больше впечатлений и, если можно, материала, не была вследствие этого достигнута, от многого пришлось отказаться. Наиболее ярким впечатлением была картина сухумского бульвара и набережной ночью, когда между деревьями зажигаются разноцветные лампочки и живая, темпераментная, разноплеменная южная толпа заливает бульвары и улицу. А рядом плещется, ударяясь о сваи и камни набережной, море, освещенное луной, вдали тихо, как тени, скользят лодки, слышен заглушенный смех и звуки мандолины – и вся эта чудесная картина вставлена в оправу чернеющих вдали гор, по склонам которых то там, то сям блестят огоньки. Должен, однако, признаться, что эта картина очаровывает своей неожиданной красотой и экзотичностью не более двух – трех дней, после чего она перестает производить впечатление и скоро приедается, как слишком сладкое, до приторности, кушанье.

Пришлось мне побывать в Наркомвнуделе, находящемся в одном здании с Совнаркомом. У дверей наркома стоял довольно-таки грязный милицейский, объяснивший мне, что у наркома посетители и что надо обождать. Сам нарком, брат известного здесь Лакобы, средних лет абхазец, вышел вскоре из своего кабинета, и его окружили посетители, из которых добрая половина была, казалось, его приятелями, так шумно и фамильярно они приветствовали его. По неопытности, что ли, но мне трудно с первого взгляда в этих местах определить социальное положение интересующего меня человека. Все одеты одинаково, одни почище, другие погрязнее, разговор, жесты вроде одинаковы. Поэтому определить социальную природу “окружения” этих новых людей, ставших у власти и называющих себя коммунистами, – вещь совершенно невозможная! Но когда я встретил того же наркома вечером за столиком кофейни в беседе с несколькими людьми, мне показалось, что члены правительства, торговцы, молодые бюрократы так легко здесь собираются и дружески разговаривают, что о создании стены между различными элементами общественного строя здесь не думают – и по социально-бытовым условиям это, кажется, невозможно. Так, по-видимому, происходит в жизни взаимное проникновение противоположных элементов, такова судьба наших мелкобуржуазных окраин, в которых сильно представлено мещанство, растворяющее в себе эти элементы и образующее из них новую смесь… Влияние партии с ее прошедшим огонь и воду ядром революционеров и пролетарским авангардом является как будто очень важным противодействием происходящему здесь химическому процессу, но дыхание партии доходит сюда так слабо и к тому же дело ее творится ведь теми же руками, которые так сердечно пожимают руки здешних мещан…

Меня интересует вопрос: существует ли здесь столкновение интересов двух господствующих национальностей – абхазцев и мингрельцев – и в чем оно проявляется? Признаюсь, материал мой ничтожен. Это, конечно, говорит об отсутствии резко выраженного противоречия и тем более борьбы. Наши ребята всегда деликатно обходят эту тему. Но, пристально вглядываясь в некоторые факты, видишь, что в межнациональных отношениях здесь не все гладко. Я оставляю в стороне проявление этого конфликта среди мелкобуржуазной “беспартийной” интеллигенции того и другого лагеря. Здесь плохо скрытая вражда чаще всего выражается в литературе. Мне пришлось читать книжку абхазца Басарио об Абхазии. В этой курьезной во многих отношениях книжке, изданной Наркомпросом (!) Абхазии, я нашел немало перлов. Самый тон, оборонительный, а не наступательный, правильно выражает существующие национальные взаимоотношения. Я неоднократно отмечал, что и среди наших ребят, кадров местной коммунистической интеллигенции, замечается недовольство на почве “предпочтения”, которое-де оказывается противоположной стороне при приеме в партийно-советские школы, в комвузы. Мингрельцы, когда спрашиваешь их об абхазцах, всегда немного иронически говорят о претензиях абхазцев на национальную культуру, на политическое самоуправление.

Помню, как один молодой коммунист-учитель, ехавший со мной в Сухуми, старательно доказывал мне, что и фамилии абхазцев не что иное, как испорченные грузинские (мингрельские). В прошлом взаимоотношения между этими народами определялись наступлением культурно и экономически более развитых мингрельцев и обороной абхазцев, политикой царского правительства, направленной против последних, и недолговременной властью грузинских меньшевиков, обрушившейся опять-таки на абхазцев.

В настоящее время эти взаимоотношения оздоровлены, но, конечно, следы прошлого дают себя чувствовать на каждом шагу; к тому же самая лучшая политика не может остановить безусловного процесса медленного исчезновения абхазцев, их растворения в среде сильнейшего соседа, о чем свидетельствует положение в ряде селений, где местные люди затрудняются сказать, живут ли здесь “природные” мингрельцы или принявшие мингрельский облик абхазцы.

21 июля

До сих пор мы видели фасад местной общественности. Теперь она открывается и с других сторон. Злобой дня являются злоупотребления в Союзе табаководов. С тех пор, как мы стали знакомиться с этим кооперативом, мы слышим жалобы на действия его сортировщиков, разоряющих крестьян-табаководов низкой квалификацией табака. Об этом крестьяне-плантаторы говорят в один голос. Табаководческие деревни стоном стонут. Наконец, один сортировщик на днях попался. Он низко квалифицировал табак одного крестьянина. Когда последний отказался сдать свой табак кооперативу и продал его частному скупщику, то оказалось, что тот же табак, принятый от скупщика, был оценен выше. Злоупотребление налицо. Казалось, легко предположить, что между сортировщиком и скупщиком существует сговор. Но местная власть (председатель исполкома) пожимает плечами, когда Л. указывает ему на это. Сортировщика арестовывают, но продержав день – два, выпускают. Когда наши ребята покопались в том, что представляет собой предисполкома, то оказалось, что он – относительно крупный плантатор, сдающий тюркам-табаководам землю исполу. Любопытная черточка: его мы видели на днях угощающимся с местным правозаступником, бывшим князьком, а теперь ярым контрреволюционером. После того, как предисполкома, распрощавшись с ним, вышел, князек, обращаясь к присутствующим в духане, в присутствии Л. сказал: “Все коммунисты – сволочи”. Спустя час он полушутя-полусерьезно в другом месте поднимал тост “за здоровье государя-императора”. Когда я поднял голову и посмотрел на него, он превратил свой тост в шутку.

Предисполкома – абхазец, бывший учитель, крупный, зажиточный крестьянин, в то же время он – член укома… Вчера в “Трудовой Абхазии” появились разоблачения о деятельности Союза табаководов. Там, оказывается, совершаются настоящие уголовные дела, в которых замешан весь состав правления во главе с председателем (кандидатом партии). Интересные вещи рассказывают наши студенты, ездившие в последнее воскресенье на собрания к тюркам в Мокви и в другие деревни. Оказывается, тюрки, лучшие табаководы в крае, совсем не имеют земли, несмотря на то, что многие проживают десятки лет в России. До сих пор они вынуждены арендовать землю у местных крестьян исполу. Пахота производится ими же, но скотом и орудиями владельца земли, которому принадлежат хозяйственные постройки (сараи и т.д.). В результате табаковод получает только половину урожая. Таким образом, арендатор является фактически рабочим, работающим на владельца земли орудиями производства последнего.

Такими владельцами земли, сдающими ее в аренду, являются и председатель исполкома, и завземотделом. Характерно, что наши ребята долго искали кулака и не заметили, что настоящие кулаки сидят в исполкоме, и они более опасны, чем обыкновенные зажиточные крестьяне, тем, что стоят у власти и пользуются ею для своих целей.