В жаркий июльский день на небольшом бульваре против входа в городской театр стояла кучка босоногих мальчиков лет десяти-двенадцати. Они вели горячий разговор, по южному резко жестикулируя.

На стене театра висела свежая афиша, извещавшая о том, что сегодня при участии артиста Императорской оперы Яковлева состоится представление оперы “Пиковая дама”. Имя артиста и название оперы выделялись на афише. Афиша эта означала, что в маленький приморский городок приехал столичный певец с труппой подобранных с бору да с сосенки случайных артистов.

Такое событие не могло, конечно, не взбудоражить уличных мальчишек, без участия которых не происходило ни одного события в жизни города. И на этот раз они горячо обсуждали вопрос о том, как, не имея денег, проникнуть в театр и посмотреть на артиста Императорской оперы. Шутка ли, императорской! Да и название оперы “Пиковая дама” напоминало игральные карты, а с картами эти мальчики были хорошо знакомы.

В это время из дверей театра вышел человек в чесучовом костюме, с тросточкой в руке. Он пересек улицу и направился к мальчикам. Постояв возле них несколько минут молча, словно приглядываясь, он, наконец, обратился к ним с вопросом:

– Хлопцы, не желаете ли заработать по двадцать копеек на человека?

Неожиданное обращение вызвало сперва минутное замешательство. Затем старший и находчивый Любич немедленно нашелся.

– Хочим, дядя, а что мы должны сделать для этого?

– Немного! Помаршировать по сцене и еще кое-что, чему я вас научу. Если согласны, валяйте за мной в театр.

И обращаясь к Любичу, он сказал:

– Будь старшим, следи за порядком.

Все произошло, как в сказке. Перед нами не только открылись двери театра, но нас приглашали принять участие в представлении. Очень лестно!

Через пять минут вся наша орава очутилась за кулисами. В это время на сцене рабочие устанавливали декорации для вечернего спектакля. Занавес был поднят. В театре стоял приятный полумрак и прохлада.

Когда мы столпились на сцене вокруг человека в чесучовом костюме, он объяснил нам, что мы должны делать в первом действии. Действие, как известно, происходит в Летнем саду. Мы должны были изображать благовоспитанных детей петербургских аристократов, играющих в солдатики. Так как эта игра была нам хорошо знакома, то мы поняли режиссера с полуслова. Соответствовала ли наша игра духу эпохи, не берусь судить, но об эпохе едва ли что-нибудь знал и наш учитель.

Более сложным номером оказалось наше участие в пасторали. Товарищи мои должны были изображать чернокожих, приносящих драгоценные дары влюбленным. Взглянув на меня, режиссер решил, что я гожусь для роли амура.

Не знаю, как по либретто, но по разъяснению режиссера амур, вооруженный стрелой, должен после ряда эволюций пронзить сердца влюбленных пастуха и пастушки. Для того чтобы приблизить свой показ к действительности, он поставил двух мальчиков и начал бегать сперва вокруг них, затем между ними, намереваясь пронзить их своей тростью. Когда я проделал эту сцену вслед за ним, он остался доволен моей смышленостью, и мне казалось, что двадцать копеек уже бренчат в моем кармане.

Наступил вечер. Начался спектакль. Артист Яковлев исполнял роль Германа, потрясая своим пением слушателей, наполнявших театр сверху донизу. Первое наше выступление прошло как нельзя лучше. Правда, Любич в актерском азарте вышел за пределы либретто, отдавая команду на своем южнорусском диалекте, но это не обратило на себя ничьего внимания, потому что на этом же диалекте говорило все население города: и русские, и украинцы, и евреи, и греки, и всем он казался безупречным.

После успешного начала нас стали готовить к пасторали. Моим товарищам вымазали сажей не только лицо, но и все тело, а меня розовым порошком и маслом.

Вот мы стоим за кулисами в ожидании нашего выхода. Волнуемся. Нами командует все тот же человек в чесучовом. Сперва на сцену выталкивают чернокожих. Моя очередь после них. Сквозь щелку я вижу полутемный переполненный зал. Кто-то толкает меня в спину:

– Твой выход.

Повинуясь толчку, я выбегаю на сцену. Тысячи глаз обращены на меня, амура с трепещущими крылышками за плечами, с колчаном стрел сбоку. Парик с длинными локонами застилает мне глаза. Где они, чертовы пастух с пастушкой, сердца которых я должен пронзить стрелой?

В густой толпе актеров на сцене я их потерял. Одно мгновение я стою в нерешительности.

Из-за кулис до меня доносится голос выпускающего:

– Мальчишка, дрянь! Что стоишь? Играй!

Толпящиеся на сцене статисты тоже не остаются безучастными.

– Чертенок!

– Скотина!

Меня толкают, тискают, щипают.

Тогда в полном отчаянии я начинаю бег по сцене, но вся преподанная мне наука вылетела из моей головы. Как слепая загнанная лошадь, подгоняемая кнутом, я бестолково мечусь по сцене, орудуя стрелой направо и налево, пока не доносятся до меня единственно разумные слова:

– Гоните подлеца вон со сцены!

Тогда, вняв этому голосу, я мчусь за кулисы и… попадаю в чьи-то могучие объятия. Со злобной руганью кто-то срывает с меня парик, трико. Я вижу, что мои товарищи, чернокожие, тоже чем-то провинились и вот барахтаются в руках пожарных, которые срывают с них несложные театральные одежды, а человек в чесучовом бежит от одного к другому и визгливым голосом вопит:

– Гоните их из театра! К чертовой матери! Вон!

И вот мы все один за другим кубарем вылетаем из театра, ловко подталкиваемые чьей-то ногой, а вслед за нами летят наши штанишки и рубашонки.

Так и не получили мы свой заработок. Зато, вместо него, в изобилии были получены бранные слова, щипки и толчки. А тут еще этот проклятый грим! Как, в самом деле, явиться домой и предстать перед очами родных в размалеванном виде?

На колокольне уже звонят двенадцать. Обильные слезы текут по щекам, вымазанным краской. Вскоре темнота ближайших переулков скрывает и “амура”, и “чернокожих”.

Москва

1950