1923

[Листы до 13 декабря 1923 г. вырезаны]

13/XII. Только что перечел, сидя у себя на Остоженке, все, что написано в этой тетради. Как далеко все ушло и как много переменилось. Тогда, когда я писал дневник, я был членом РСДРП. Но в том же году, в конце его, я окончательно порвал с этой партией, в которой я провел, начиная с 1905 года, что-то около 15-16 лет. За эти годы я совершил огромную эволюцию, удаляясь все больше от них – и, тем не менее, на днях еще, заполняя 1001 анкету в КУТВ, в графе “партийность” я записал: “Внепартийный коммунист”. Четыре года прошло – и каких лет! Я уже не с теми, с кем я был и телом, и душой, но и не там, где я должен находиться. Это тяжелый вопрос…

Но за эти годы я нашел дело, в котором, как мне кажется, всего ярче и полнее выражается моя личность. Это дело – педагогика. Я много работаю, и работаю упорно. Первые робкие и беспомощные шаги на этом поприще сделаны были в том же 1920 году, которому посвящены предшествующие строки. Работа дает мне почти полное удовлетворение. Я ощущаю в себе большие и далеко еще не исчерпанные возможности.

Личная жизнь… Она какая-то запутанная. Когда я распутаю этот узел противоречий? Любовь и ненависть, нежность и каменная холодность. И рядом Люба, этот чудесный болезненный цветок, у которой все шире раскрываются глазенки на мир… и на нас.

И, несмотря на все, чувство какой-то здоровой внутренней полноты. Хочется работы, много работы! Я чувствую себя сильным мотором, способным двигать огромное колесо любимого дела. Жить осталось немного, сравнительно немного, каких-нибудь двадцать лет, если ничего не случится, – и так хочется наполнить каждый час остающегося срока до конца жизни, наполнить интенсивным содержанием, держать крепко в руке глину жизни и мять ее и лепить, лепить без конца.

Вчера я поздно ночью разговорился с Лелей. Она говорила обо мне, о моих способностях. Она находит мои умственные способности средними, а некоторые (как например память и другие) даже низкими, но она выделяет одну способность, которая покрывает с избытком все недостатки. Это – концентрирование воли, вкладываемой в умственную работу, вследствие чего все приобретаемое мною чтением и другим путем объединяется вокруг одного стержня, собирается и вкладывается в одну картину.

18/XII. Сегодня утром поспешил в Путинковский. Леля и Люба одевались. Леля была очень сдержанна, даже как-то строга. Я попил чаю и пошел в КУТВ. […] Вернулся в МОПШК […] поспешил к себе в комнату. Здесь я наметил себе программу работ на каникулы, а затем сел писать дневник. Сейчас 10.30 ч.н. Наверху кто-то из ребят играет тихо на рояли, изредка что-то простое и приятное поет. Некоторым ребятам скучно, даже тоскливо. Мы, старшие, сидим в своих комнатах и прислушиваемся, как тут же, сбоку течет молодая жизнь, то бурная и шумная, то тихая и как бы в себя ушедшая. Мне больше всего жаль последних ребят, им трудно, очень трудно в нашей школе, в которой общая жизнь скрепляется еще в очень значительной мере внешними нормами и очень мало изнутри идущими токами взаимной привязанности и молодой дружбы.

20/XII. […] Я так глубоко увяз в практику преподавания и так далеко ушел от теоретической работы. Этот червь гложет постоянно. Не то, чтобы я жалел о какой-либо не осуществившейся научно-исследовательской работе. Нет. Но я чувствую, что отсутствие этой работы оставляет без удовлетворения мою потребность знать и глубоко понимать современность. На этом месте меня перебила Леля. Она завернула ко мне с обследования. Она бодра и оживленна, но лицо свидетельствует об усталости. Тепло и дружелюбно поговорили. Я ей признался в “гложущем черве”.

1924

2/I. Десять дней провел у Лели. Пролетели как сон. Все время прожил в полном покое и в атмосфере любви и дружбы. Сейчас я в Ильинском. В комнате холодно, за дверью шумят ребята, чувствую себя выбитым их колеи, как-то неуютно… Но зато ты один, никому нет никакого дела до тебя, ты один… Уймись, беспокойное сердце! В эти дни я с радостью констатировал пробуждение одной способности, которую, как мне казалось, я давно потерял в своем духовном одиночестве: думать вслух, делиться мыслями, навеянными чтением, встречей. Нет, она не заглохла. От долгого неупражнения я это делаю коряво, запинаясь, но, самое главное, почувствовал потребность и позволил себе…

3/I. Встал в 9 ч. За чаем читал “Переписку Николая с Вильгельмом”, но собственно за занятия сел в 10, а в начале 12-го вынужден был прервать, чтобы успеть на заседание в Агитпропе ЦК. Мот. познакомил комиссию с составленной им схемой. Я был подготовлен к ней и теоретически, и психологически. Но обещанного им слияния политэкономии и экономполитики он не дал. В этом духе я высказался. Схема по экономгеографии поручено составить Баранскому. О составленной мною схеме я промолчал. Почему – не знаю. Между тем, мне хорошо известна ценность работы, которая выйдет из рук Баранского. К 3 ч. я едва успел в КУТВ, а в 4 оттуда ушел с В. обедать, не без сопротивления со стороны последней. После ухода В. я остался ожидать прихода Лели, но ее не было. По дороге в Ильинский я завернул к Дусе и В. посмотреть, как они устроились. Пришлось спуститься в подвал, там я с трудом отыскал комнату, которая была наполнена густым дымом, валившим из печурки. Стены голы и насквозь сыры, хотя и выбелены, мебели никакой, кроме худых постелей. Девушки беспомощны и беззаботны. Вернуться в школу, хотя бы на короткое время, пока не будет нужного устройства, не хотят. Это мне нравится. Ушел оттуда с тяжелым чувством. Дома просматривал новые книги, пил чай. Сейчас 11.45, примусь за работу. Лег в 2 ч.н.

4/I. […] Отправился в “Книгу” Договорился с М.И. о 2-ой части нашей “Хрестоматии” о переиздании первой части. Условия остаются те же. Дома пообедал один. Люба тихонько возилась у стола. Сейчас же по приходе я ей по какому-то поводу высказал свое неудовольствие в сердитой форме – и теперь я об этом сильно жалею. Был еще какой-то пустяк, который вызвал мое минутное раздражение, но я с ним быстро справился. Приехав в Ильинский, я сел за работу по составлению “Хрестоматии”, кое-что у меня уже есть для 2-ой части. В 9ч. зашла Леля. […]

14/I. […] С ребятами III группы начал вступительные беседы к теме о фабрике. В нынешнем году хочется построить курс иначе, чем в прошлые годы. До сих пор они начинали изучение с фабрики как с изолированной единицы. Фабрика была тот кончик веревочки, за который следовало ее вытянуть. Теперь мне хочется подойти к фабрике от системы, в которую она вставлена и давление которой ее формирует. Но это сделать очень трудно. […] Школа, с моей точки зрения, есть прежде всего место не усвоения идей, а производства их ребятами под руководством старших. Только так, как мне кажется, должно быть поставлено изучение литературы, которое, по сути дела, является двусторонним процессом: эмоциональное воздействие образов на учащегося и производство этих образов учащимся из собранного им материала. Совершив такую работу, наш учащийся, разумеется, писателем не станет (для этого нужен талант), но научится понимать литературу как форму проявления общественного человека, в своих высочайших достижениях как преображенную нашу жизнь, которая в руках художника сверкает своими отшлифованными гранями.

15/I. […] Состоялось собрание преподавателей о работе с IV группой. В самом начале собрания выяснились вопиющие непорядки в коммуне как следствие новой самоорганизации. Сегодня А.И. водил экскурсантов по зданию. Зашли в спальню мальчиков, но там им представилась такая картина грязи и запущенности, что даже он, как говорит, не помнит ничего подобного и в худшие времена. М.М., как водится, рассвирепел и стал предлагать самые крайние драконовские меры. К моему удивлению, его поддержали все педагоги, даже самые спокойные. Присутствовавшие на собрании ребята IV гр. объясняли непорядки, как и всегда, маленькими недостатками организации: тот-де не успел составить список, не успели столковаться две артели. Между тем, корень глубже. Основной грех в воспитательной работе, и этот грех, по-моему, отсутствие какой-либо системы в деле воспитания и развития навыков. На этот раз, как и много раз в прошлом, увлеклись стройной схемой, воодушевились, сломали старую организацию, которая худо ли – хорошо ли, но как-то служила, построили жизнь на новых началах, вернее сказать, размечтались, как удивительно все пойдет, если будет принят новый план. Приняли. Стали осуществлять. Пока еще горел порыв, было хорошо. Но его хватило буквально на три дня, а после этого “как с цепи сорвались”. Вместо того, чтобы ребят медленно готовить к самоорганизации, требующей высокого сознания, чувства ответственности, выдержки, ее осуществляют в максимуме – дальше ходить некуда! – а потом, когда все распадается, что совершенно неизбежно, так как в ребятах нет для этого необходимых духовных предпосылок, нет, как говорят теперь, нужных условных рефлексов, начинают взывать к самым крайним мерам, и превращают ребят, стоящих во главе коммуны, в палочку-погонялочку. Все это неладно. Тем не менее, я не вмешиваюсь со своей критикой и храню полное молчание. В этом деле я посторонний свидетель, а для них – и старших, и младших – все это выстрадано и передумано. Может быть они правы по логике действия…

Вечером, после собрания, я поехал в Путинковский. Застал одну Любу. Она взглянула на меня взглядом полного равнодушия. Это у нее иногда бывает, но потом стала с большим оживлением рассказывать о празднике зимы в детском саду, откуда она недавно вернулась. Потом она мне призналась, что только всего несколько дней, как она поборола свою стыдливость и стала принимать участие в детском хоре. Обещала продолжать. Вообще она совершенно сознательно относится к чувству робости и стыда, которое ее охватывает в обществе детей и взрослых.

Леля пришла с сильнейшей мигренью, легла на диван. Она работает запойно, но зачем это делать без мысли о ближайших последствиях такой работы. Неужели я не могу понять увлечения в работе, неужели я сам не увлекаюсь? Тем не менее, недремлющий друг в моей голове властно управляет моими эмоциями, с ним, далеко видящим, я считаюсь и в случае конфликта уступаю. Вернулся в Ильинский. Вечером работал. […]

22/I. Умер Ленин! Узнал я об этом днем от М.М. Весь день я находился под впечатлением этого тяжелого известия. Что бы я не делал, о чем бы не думал, где-то в подсознательной области сверлила эта мысль: умер Ленин! В 3 ч. пошел пешком по бульварам, направляясь в Путинковский. В газетах почему-то не было ни звука, но обыватель уже знал об этом. Стояли люди кучками и, оглядывая внимательно проходящих, тихо о чем-то переговаривались. Не трудно догадаться, о чем. Кое у кого смерть Ленина зажгла потухшую надежду. Простой народ не скрывал своего искреннего сожаления. Разносчик яблок говорил старушке, по-видимому, спрашивавшей у него о Ленине: “Много выстрадал, бедный!” В тех же выражениях высказывала свое сочувствие кондукторша трамвая. Любопытно, что в этих сожалениях проступает чувство жалости, сочувствия к личности покойного, но я не слышал выражения тревоги за страну и злорадства по адресу коммунистов. Последнего, вероятно, немало в шепчущихся кучках, но оно скрывается, и его нет, как мне кажется, в низах.

Вечером в школе состоялся вечер в память “9 января”. Вначале говорил о Ленине М.М. По обыкновению, жевал вату и вдобавок переврал все даты и факты. После него говорил какой-то молоденький военный курсант с портфелем под мышкой из райкома. Тот говорил по шпаргалке. Мне было невыносимо слушать, и я вышел. В коридоре я принял решение сказать несколько слов об умершем. Я взял тему: чем был Ленин? Я кратко рассмотрел путь Ленина от подпольного вождя законспирированной партии через этапы вождя русского рабочего класса, вождя национальной рабоче-крестьянской революции, вождя международного освободительного движения стран Востока от империализма и рабочего класса от капитализма. Весь этот процесс я связал с отдельными социально-политическими моментами развернувшейся эпохи.

С внешней стороны говорил неважно: во-первых, во рту после второго предложения засохло, язык насилу ворочался; во-вторых, я не способен говорить экспромтом. Но ребятам, по-видимому, понравилось. Во время перерыва зашла К. с другими поблагодарить за сказанное. Значит, оно было нелишне. После меня говорил Иван Николаевич. Он делился своими воспоминаниями о 9 января. Очень интересно говорил! Произвел сильное впечатление. Спектакль, которым закончился вечер, был технически хорошо поставлен, актеры свои роли знали, некоторые играли хорошо, но сама пьеса представляет такую мелкобуржуазную интеллигентскую галиматью, что жаль стало ребят, затративших на пьесу немало труда.

После спектакля я вышел на набережную. Был 1 ч. ночи. Ночь лунная, мороз приятно пощипывает лицо, сверкают рубиновые огни трамваев, пересекающих мост и пробегающих мимо. На противоположном берегу горит дровяной склад фабрики Эйнем. Оттуда не слышно ни звука. Дым густыми клубами подымается вверх. Я брожу по набережной и думаю. О чем? О разном, но все больше о том человеке, к которому я после долголетней идейной вражды и личной антипатии подошел вплотную, от которого так много вошло в мое миросозерцание. Теперь он умер, он мертв телом, только телом. Мысли этого гиганта живут в миллионах людей, жаждущих освобождения. Они посеяны во мне. И я ощущаю всходы…

[Вырезан лист]

14/II. Сегодня утром занимался у Лели, приехал вчера ночью. Перед уходом на службу Леля остановилась, уже одетая, у моего стола, мы разговорились. Я давно уже заметил какое-то особенное выражение ее лица: какой-то серый цвет, потухшие глаза. Это верный признак каких-то тяжелых переживаний. В это время она становится неприступной. На этот раз она не выдержала, и прорвались слова… Я не скажу, чтобы то, что я услышал, было бы для меня совершенно неожиданным. Нет, я угадывал это. Но, признаться, никогда не мог подумать, что все это так разрастается. Она вся охвачена каким-то тяжелым “предчувствием” (ее слова) и видно, что она силится победить свои инстинкты, подчинить их разуму, не в силах это сделать и страдает вдесятеро… Я слушал ее признание, мне было больно, больно за нее… Вот уже глубокая ночь. Сердце щемит. Тянет к ней, порадовать ее, но обрадуется ли? Хочется ободрить своего старого дорогого друга, но будет ли это? Она должна вырваться из цепких рук своих предчувствий – она это сделает, я в это верю. Но как ей нужно переменить обстановку, оставить нас, куда-нибудь уехать, освежиться, отдохнуть. Милая моя девочка, я весь с тобой и только с тобой! Надо обдумать, привести в порядок свои дела. Я живу, мало думая, как то или другое будет принято окружающими. 2 ½ ч. ночи. Надо лечь спать.

[После перерыва в несколько месяцев дневник был продолжен в записной книжке небольшого формата]

31/Х. Ночевал на Страстном. Приехал в МОПШК с утра. Уроки до 1 ч. Затем – КУТВ до 5 ч. Ждал Лелю. В начале 8-го пришла. Смотрели фильму “Омоложение”. Домой вернулся в 11 ч. […]

[…]

7/XI. Встал около 10 ч. На улицах шествие, пение, музыка. Вышел с Лелей в 12 ч. Бродил до 2 ч. В 3 ч. обедал. В промежутке читал газеты. После обеда спал. В 6.30 пошел через центр на вечер 3-х комуниверситетов. Прослушал доклады. Доклад Сталина чрезвычайно интересный. В 11 ч. ушел. Лег в начале 2-го, до того разговаривал с Лелей.

[…]

11/XI. […] В 8 ч. пошел в театр. Ставили “Канцлер и слесарь” [Луначарского]. Мне понравилось. Все роли представителей высшего общества колоритны, интересны. Роли революционеров трафаретны, а соглашатель фальшив.

[…]

15/XI. […] Электричества нет. Весь вечер при свечах. В 7.30 с Лелей в Большой театр на “Князя Игоря”. Впечатление среднее.

[…]

30/XI. […] В 7.30 пошел с Лелей в театр на “Озеро Люль”. Интересно мастерство режиссера и декоратора, но содержание ничтожное. […]

[…]

2/XII. […] В 8.45 [вечера] сел подумать и подготовиться к завтрашнему семинарию. В 10 пошел в кино, показывали “Красные дьяволята”. Понравилось. Вернулся в 1.30. […]

[…]

5/XII. […] В 4 ч. пошел в кассу Художественного театра, купил билет Любе и Нюше на “Синюю птицу”. […]

[…]

9/XII. [воскресенье]. Встал в 9.30. После завтрака отправил Любу в театр. […] Вечером читал, главным образом Бернштейна “В годы моего изгнания”. Поздно ночью долго спорил с Лелей о РКП. Лег в 2.15. Леля продолжала работать.