1/VI. Сегодня первое июня по календарю, но у нас такой собачий холод, что без пальто нельзя высунуть нос на улицу.

Вчера получил твое письмо. Спасибо тебе, большое спасибо за ласку, внимание, за умный совет. Я совершенно забыл об указании из прочитанной с тобою вместе книги “Самовоспитание воли”. То место, которое ты мне напомнила, замечательно умное. Дело в том, – я это заметил путем самонаблюдения, – что когда является большой интерес к какой-нибудь книге, то интересу этому предшествует обыкновенно состояние умственного предрасположения.

Естественно, что в этом направлении и следует искать лекарство. Ты так подробно его описала, что я без труда сумею его применять. Сейчас, правда, мне это лекарство не нужно. Свыше недели я работаю хорошо и много, работал бы еще больше, если бы не было различных отвлечений, например, суда или словопрений среди наших товарищей.

Сегодня или завтра оканчиваю книгу о фабричном законодательстве Быкова, после чего прочту второй раз Прокоповича.

Посаженные мною цветы уже дали всходы. Особенно хороши васильки. Ты, конечно, получишь первый цветок в подарок. Остается 6 месяцев до конца ссылки. В свободные от работы часы будем думать друг о друге, вспоминать прошлое, мечтать о будущем. Когда представишь себе путь, который мы совместно прошли, все недоброе отпадает, как шелуха, а к сердцу приливает горячая кровь.

7/VI. Вчера весь день провел дома. Сегодня начинаю чтение книги Туган-Барановского “Русская фабрика”, книги, которая, кроме общего интереса, заключает и специальный интерес, поскольку она касается и вопросов фабричного законодательства. После Тугана у меня намечен Дементьев, Финн-Енотаевский, Пажитнов. Параллельно не перестаю работать над “Историей германской социал-демократии” Меринга. Скоро закончу чтение всех четырех томов. Здесь я назвал тебе несколько трудов из намеченной программы, но приходится считаться с наличием книг. Я дал себе слово во что бы то ни стало выполнить программу. Если ничего чрезвычайного не произойдет, я надеюсь достигнуть цели.

8/VI. Вчера день был пасмурный, сегодня – тоже. Когда же настанут теплые дни? Конечно, будет солнце, тепло, недаром же пахнет в комнате луговыми цветами, а все вокруг покрыто яркой зеленью. Будет, будет…

День вчера прошел незаметно. Все утро и послеобеденное время до глубокой ночи занимался. Сегодня не было свежих газет, так как пароход вчера запоздал. Прочитал в майской книжке “Русского богатства” повесть В. Короленко “Турчин и мы”. Какая прекрасная повесть! Без сентиментальности, столь частой у Горького, по-чеховски сдержанно Короленко умеет найти в человеке то прекрасное, что влечет к нему, и умеет внушить тоску, негодование, когда это прекрасное искажается окружающей обстановкой. Обязательно прочти. Какие удивительные слова и краски находит он для описания стихийного, бунтарского начала в человеке. Вместе с тем он трезв, реален, он хорошо знает, что условия жизни, тесное сожительство людей стесняют это начало.

9/VI. Утро тихое. Солнце яркое и жаркое. Вода в реке после дождей быстро прибывает. Вчера ночью читал новую книжку “Заветов”. Между прочими рассказами прочитал рассказ недавно умершего украинского писателя Коцюбинского “Именинный подарок”. Страшная вещь, если бы… если бы ей можно было поверить. Поверить ей нельзя потому, что она построена на совершенно невозможном основании. Допускаешь ли ты, чтобы отец, – полицейский надзиратель, – желая сделать сыну, десятилетнему гимназисту, такой подарок, чтобы он остался в его памяти на всю жизнь, повез его смотреть казнь над террористкой?

Отдельные частности очень хороши, но в целом рассказ кажется мне надуманным.

Туган и Меринг подвигаются у меня на всех парусах. Бауэра мы с Шориным прочитали уже страниц 200. Читает он книгу ежедневно, исправно.

13/VI. Закончил второй том Меринга, приступил к третьему. К вечеру вышел на короткое время на улицу освежить голову. Зашел по пути к Шорину. На днях он угостил меня тремя рыбными блюдами. Мне вспоминается тот обед, который он сварил в нашей столовой в день своего дежурства. Помнишь? Два рыбных блюда, а на третье гречневая каша. Вчера он, зная мои вкусы, купил на базаре печенку, испек ее и вечером поднес мне этот сюрприз. И так он всегда!

15/VI. Сегодня утро жаркое, прежаркое. Перед окном струится и блестит река, днем и ночью слышен ее плеск. Когда сидишь за столом, кажется, что река доходит до самого дома. Противоположный берег ярко зеленеет, а дальше темнеет лес за рекой Вонгой. В иных местах виднеются ярко освещенные поляны. Ночи чудесные, тихие, светлые.

19/VI. Несколько дней тому назад в городе было богомолье – гулянье. Нам сказали, что на площади, против соборной церкви, молодые люди будут вести хоровод. Пришли туда, никого нет, гуляющие разошлись по домам. Вернулся я к себе и только сел за чтение, в комнату вваливаются дети Петренко с требованием, чтобы я их покатал. Нечего делать – пошел с ребятами к лодке, катал их около часа. После катанья опять отправился в город, – и снова неудача: через окна обывателей видно, что гостей у каждого полным-полно, а на улице пусто.

Вернулся домой что-то около девяти часов вечера. Сел снова за книгу, как вдруг входит хозяйка и рассказывает о гулянье в городе:

– А народу!… А гулянье!… А сколь весело!..

Сложил книги и вышел. Сондак и 3асыпкин удили на плотах рыбу. Позвал их с собой. Народу на площади, действительно, много. Поют, но, господи, как скучно и как монотонно! Ни одного живого движения, не лебединая, а сонная повадка. Девушки все с зонтиками, бережно и чинно выступают в своих новых платьях; парни, по обыкновению, грубоваты, многие из них пьяны. Ску-у-у-шно!

На другой день после обеда, подходя к дому, увидел в лодке самого Петренко с женой и детьми. Взялся он их перевезти на другой берег, а сам не умеет ни править, ни грести. Зовет меня. Я согласился. Поехали, да беда в том, что вода сильно спала. На каждом повороте мели. Приходится их объезжать. Наконец, попали-таки на другой берег. Разулись, подвели лодку к самому берегу. Пошли на луг. Оказывается, что они пришли нарвать щавеля, которого теперь видимо-невидимо. Рвали, прыгали, шумели. Смотрю – пять с половиной часов. Надо собираться в обратный путь.

Поехали назад, а в это время поднялся ветер. Я на веслах, грести трудно, Петренко правит скверно. Измучились.

После того, как высадили семью, мы подымали лодку часа полтора, потеряли по дороге уключину.

Вчера часов в 8 вечера пошел на берег провожать Екатерину Зиновьевну. Она, наконец, уехала. Собралась вся, решительно вся ссылка, все двенадцать человек.

По правде говоря, из всех людей, которых я знаю и которых я мысленно ставлю на твое место, не исключая себя самого, ты всех нас выше самообладанием, сильным духом и горячим сердцем.

21/VI. Стоят жаркие дни. Часто выбегаю на плот и обливаю голову холодной водой, а часов в шесть разуваюсь, опускаю ноги в воду и сижу в таком положении с книгой очень долго. Не будь проклятой мошкары, было бы чудесно.

Теперь вечера у нас не такие тихие, как прежде: часто проплывают лодки, а на них бренчат на балалайках, слышно дружное пение с плотов, мычат коровы, дети шумят до позднего часа, все говорит о том, что долгий летний день с большим трудом угасает.

22/VI. Вечером, часов в 11, позволил себе маленькое развлечение: поехал кататься с двумя незнакомыми тебе товарищами. Но так как у нас было по одному веслу на каждого, мы доехали до “чиновника” и повернули обратно. Против Великого Двора встретили Шорина, который выехал без уключин на одном весле. Сперва стали шутя обливать друг друга, а потом устроили “морскую битву”. Я так разгорячился, что чуть не вылетел в воду. Лодка наша наполнилась водой, мы стояли в воде по колени. Пришлось вернуться домой, раздеться догола и обсушиться.

Перед сном читал рассказ Соболя в “Русском богатстве” под названием “Человек с прозвищами”. Рассказ из еврейской жизни, недостатков в нем, пожалуй, больше, чем достоинств. Но захватывающая искренность заставляет читателя содрогаться и болеть душой…

Вчера получил твое письмо, по счету 37-ое. На конверте штемпель Пинеги от 18, а получил я его 21-го. Несомненно, письмо просматривали. Я пошел к начальнику почты. Его оправдания известны. Я пригрозил, что при повторении буду апеллировать выше.

Последние дни читаю почти исключительно Меринга и в связи с этим перечитывал некоторые произведения Лассаля.

23/VI. Завтра Иванов день. Вчера мне хозяйка рассказывала, что по местному поверью всякий, кто хочет узнать судьбу свою, должен захватить в баню веник из свежих березовых листьев, наложить внутрь разных цветов, выпариться веником и, выходя из бани, бросить его в реку. Если веник потонет, хозяина его ожидает смерть, а если поплывет, будет здравствовать. Она и мне предложила веник для бани, но я отказался: не охотник я заглядывать в будущее. И хотя мы все, как уверяет Гюго, приговорены к смерти, но я счастлив оттого, что не знаю дня приведения в исполнение смертного приговора.

26/VI. Вчера после обеда провожали Алексеева. Уехал сперва к себе на родину, а затем в Питер. Вчера выдавали одежные деньги. Из них я больше половины отдал, расплатившись таким образом со своими долгами. Наличными у меня осталось 4 руб. 43 коп. Эти деньги пойдут на покрытие дефицита в будущем месяце.

О твоем отъезде писал я не один раз и повторяю: тебе следует ехать теперь же, не позже, во всяком случае, августа. Если я советую тебе не ожидать шести месяцев, когда Руся получит свободу передвижения, то я учитываю тяжелое состояние, испытываемое человеком в новом месте ссылки. Это состояние у Руси, насколько я понимаю, будет еще более тяжелым. Мне кажется поэтому, что с первых же дней ее относительной “воли” необходимо окружить человека особой атмосферой, на что способна только ты одна. С переживаемым ею состоянием нужно бороться энергично. Я рассуждаю более односторонне, но, как мне кажется, глубже. Человек в этом мире, чтобы жить, должен обладать крепкими жизненными устоями. Укрепить эти нравственные устои – такова цель. Зачем человеку нужно хорошее сердце, если он не ценит жизни, если ему кажется, что только в тюрьме цветут “цветы добра”, а за стенами тюрьмы – “цветы зла”? Если этот человек отвергает все прекрасное в жизни? Я глубоко уверен, что ты заставишь ее полюбить жизнь, прислушаться чутко к ее пульсу.

Я помню хорошо, как ты боролась, и чудесно это делала, с теми тюремными пережитками, которые я привез в ссылку. Вот на борьбу с этим душевным недугом я посылаю тебя от всего сердца.

29/VI. Вечером вышел на улицу. Сидел с книгой на лавочке. Было тихо, прохладно. Издали, кажется, из Кулогор доносилось пение. Потом пошел с Галей Деденко погулять. Она уже совершенно привыкла ко мне, не дичится, как раньше. О матери не вспоминает. Чудесный ребенок! Когда мы с ней вдоволь набегались, я вернулся к себе, потому что в это время принесли почту, к тому же было поздно. Я стараюсь ложиться спать не позднее 12 часов.

Уехавший товарищ смеялся надо мной и спрашивал, как же я думаю жить с такими привычками в Питере. Я и сам не знаю. Может быть, в самом деле, наиболее подходящим для меня местом жительства является ссылка. Несомненно, что наряду с кое-чем хорошим, она воспитала во мне немало дурного. Я часто об этом думаю, готов немедленно приняться за работу по собственному перевоспитанию, если бы знать хорошенько, что именно следует в своем характере изменить.

Вчера утром занимался до двух часов дня. Вечером пошел в Народный дом, где состоялся любительский концерт. Играли, пели, декламировали… отвратительно. В числе этих “губителей” искусства состоит и – увы и ах! – Деденко, который почему-то вообразил, что он обладает голосом.

После концерта я, Шорин, Засыпкин долго сидели на берегу реки и говорили о том, что скоро лето пройдет, настанут осенние дождливые дни; небо, затянутое тучами, низко опустится над землей. Несмотря на печальный характер беседы, грустные мысли навевала не ожидаемая осень, а сознание, что от истоков своей жизни уходишь все дальше, а к устью ближе, ближе…

Когда я шел к Народному дому, солнце только что скрылось, всюду было полно жизни, звуков детских голосов… на другом берегу женский голос ласково звал: “Иди, иди, родимушка, иди”. Это она звала свою корову, а та отвечала ей приветом на своем языке.

На душе было легко, думалось о будущем, о далеком будущем. Вспоминал людей, которые, пряча руки в карманы, говорят презрительно: очень нужно мне руки пачкать ради сытой, пошлой жизни будущих людей. Чужды мне эти люди. Я глубоко верю в неугомонный дух человека, в его бунтарское начало. Да и кроме этого, разве спокойное отношение к окружающему злу, разве это исход моему чувству и разуму, моему “я”, которому тесно и душно в этом мире, – черт бы его побрал, и которое не может действовать иначе, как оно ведет себя.

Это сомнение в будущем, которым люди стремятся оправдать свое бездействие, одно сплошное лицемерие: оно обнаруживает холодное сердце людей, которые преспокойно приемлют этот “мир”, приспособляясь к нему. Как всякое лицемерие, оно есть вынужденная дань добродетели. И это хорошо!

3/VII. Мимо Пинеги на днях проехал проф. К.Жаков. Направлялся он из Архангельска в тундру, к самоедам, для изучения их языка. В Мезени он, однако, застрял из-за отсутствия проводника. Поехал он из Мезени обратно в Архангельск, думая отправиться пароходом на Печору, а оттуда уже углубиться в тундру.

Проезжая мимо Пинеги, он задумал прочитать здесь две лекции. Первая лекция называлась “Есть ли у человека душа и бессмертна ли она?”, вторая – “Что такое любовь и простота?” Я присутствовал на обеих. Довольным я не остался, особенно второй. Во-первых, мне претит способ изложения, которого он придерживается. Во-вторых, он в доводах неубедителен и часто пресен. В-третьих, как выходец из народа, самоучка, он, очевидно, много думал о таких вопросах, как душа, бог, человечество и т.д., и думал тогда, когда еще не имел прочного научного базиса, а так как дарования его средние, то синтезировать продуманное он не в состоянии. Вот почему на всем его мышлении лежит печать доморощенности, отсебятины. Характерно, что употребляет он термины, которые понятны у человека, дошедшего до всего своим умом, но которые не имеют содержания и ничего, кроме улыбки, вызвать не могут. Например, “нравственная температура”, от повышения которой зависит, по его мнению, солидарность людей. А как тебе понравится такая семинарская манера: 4 доказательства против материализма, 3 доказательства в пользу бессмертия.

Так как с психологией я совершенно не знаком, то для меня в его лекциях было приятной новостью изложение различных существующих теорий. Вторая лекция, поверхностная и пресная, но произнесенная в искреннем тоне, должна была произвести на наивных слушателей впечатление. Но нельзя не считать смешным, когда лектор пресерьезным тоном убеждает вологодских молодцов, полицейских писцов и казначейских служащих, да и нас, ссыльных, что во имя любви следует совершить хоть одно великое дело, что женщина не должна подпускать к себе мужчину, пока он этого дела не совершит, что ревность – скверное, дикое чувство.

Вспомним, однако, что “наше государство уездное”, а нужда в искреннем и по-своему честном человеческом слове велика, и все же сочувствие мое относительное. Наша задача в том и состоит, чтобы, не приспособляясь к уровню “уездной России”, широко разбрасывать семена научного мировоззрения и таким путем идти к созданию демократической России.

Несколько дней тому назад я и Засыпкин стали ходить купаться в 5 часов. Раздевшись, мы валялись на песке часа полтора. Но, к сожалению, со вчерашнего дня начались сильнейшие ветры, которые затихают к вечеру, чтобы начать свою работу с утра.

Вокруг нашего города горят леса, солнце заволокло дымом, солнечный свет имеет желтоватый оттенок. Все это неприятно действует на нервы.

Сегодня наступил последний день существования нашей столовки. Во-первых, обеды стали обходиться очень дорого. Например, за последние две недели обошлись З руб. 70 коп. Во-вторых, нас осталось всего четыре человека. Что буду делать, еще не решил.

Вчера приехал переведенный из Мезени екатеринославский товарищ, Новиков, заболевший скоротечным туберкулезом. Его придется поместить в больницу.

5/VII. Вчера первый день без столовки. Обедал у Сондака, угостил меня жареной уткой. Купил яйца и буду делать яичницу и закусывать простоквашей. Надеюсь, этот месяц обойтись без обедов.

Стоит такая жара, что после обеда читаю на улице перед домом. Река быстро мелеет. Кругом горят леса. Васильки мои распустились. Посылаю тебе первый цветок. Поднялся бешеный ветер. Скрипят и бьются рамы…

Третьего дня мы все собрались в Красногорский монастырь (там погребен князь Голицын). Вчера должен был состояться крестный ход. Пристав, который заменяет ныне исправника, отнесся ко мне и Засыпкину, пришедшим к нему за разрешением, очень вежливо, но отпустить не решился. Так мы и остались дома.

Кончил третий том Меринга, приступаю к четвертому. Считаю и пересчитываю остающееся время и все боюсь, что не успею исчерпать намеченной программы. На одно чтение газет и стенограмм уходит на менее трех часов в день. Потом следует вычесть полтора часа, которые я уделяю ежедневно Шорину. В скором времени мне придется начать занятия с Марусей, она стеснялась просить меня об этом, поэтому я ей сам предложил. Приятно заниматься с человеком таких способностей, как она, но я поставил условием быть аккуратной в работе.

8/VII. Получил твое письмо, после чего мне стало тяжело и грустно. Ничего не могу придумать, как и чем тебе помочь. Чувствую только, как слабеет моя вера в свои силы. Ты хвалишь меня за бодрость, веру и еще за что-то, но, право, я не заслужил этих похвал. Можно ли верить в эти свойства, если они проявляются за прочной стеной “начальственной” опеки? Можно любоваться солнечными отражениями в оружии, но кому придет в голову судить о боевой годности оружия по его блеску?

Вот уже семь лет ушли на тюрьмы и ссылки, от вынужденного бездействия активные свойства моей натуры слабеют. Вокруг меня кружится страшный хоровод всяких крупных и мелких невзгод. Ты бьешься и отбиваешься от них и ты побеждаешь, а я вынужден заниматься созерцанием. Конечно, мне душевно тяжело, но всеми своими помыслами я с тобой. Я часто спрашиваю себя: будь я на твоем месте, справился бы я с этими невзгодами, нашел бы я терпение добиваться и силы искать выхода, не опустились бы мои руки? Червь сомнения точит мой мозг…

Вот скоро наступит конец ссылки. Я получу возможность жить так, как хочу, делать то, о чем сейчас мечтаю, и получу возможность идти к намеченной цели, не оглядываясь по сторонам. Это – мой идеал человека. Я думаю о себе: ты много думал о жизни, о людях, ты многое и многих критиковал, ты смеялся над тем, кто пассивно отдавался обстоятельствам. И вот наступило время, когда обстоятельствами ты будешь сжат в тисках. Ты всегда был уверен, что человек познается в жизненной борьбе. Ты считал, что все пережитое тобою до сей поры, это не борьба, а призраки, что твое дело впереди. И вот этот долгожданный момент наступил. Таковы мои сомнения и тревоги, когда я думаю о будущем. А ведь самые лучшие мечты человека – мечты о будущем. Между тем, сознаюсь откровенно, червь сомнения точит мою душу все сильнее. Не проверив своих сил в прошлом, можно ли возлагать на них надежды в будущем? Можно ли говорить о силе человека, который рассекает пустое пространство? Не сомнением ли продиктовано убеждение, что никакое сопротивление не столкнет меня с избранного пути?

Конечно, ни гонения, если бы они были во сто раз сильнее, ни нужда, ни угрозы не могут заставить меня свернуть с того пути, на который я вступил. Не может быть и речи об этом. Я здесь, потому что я таков. Но есть место в жизни, на котором тебя никто в мире не заменит ни в настоящем, ни в будущем.

Я говорю не о задачах человечества, а о призвании человека, не о требованиях общественной жизни, а об идеале личной жизни. Можно сохранить свое место в общественной жизни, но потерять свое собственное место. Высшая радость жизни – сочетать гармонически общественный идеал с личным призванием.

“В затхлой, стоячей атмосфере тюрьмы и ссылки ты сумел терпеливо и упорно работать над собой, определить, вернее, почувствовать свое личное место в жизни. Ты только пассивно созерцал тяжелую борьбу с нуждой, с гнетущими условиями жизни. Теперь перед тобой, наконец, откроется дорога к этой борьбе, но к ней прибавится тяжелая борьба за заработок, за обеспечение близких тебе людей. Сумеешь ли ты ее выдержать с честью, без страха ли ты думаешь о будущем: сохранить душу живую, но зато жить в мире призраков, или жить в мире реальном, но зато потерять душу”.

Так непрестанно точит мою душу червь сомнения…

10/VII. Сегодня вскоре после утреннего чая пошел купаться. Я раздеваюсь донага и по целым часам лежу на песке. Я не жалею об этих часах, потерянных для занятий. Жарких дней осталось немного. Сегодня мы возбуждены событиями в Питере и в Москве: закрытием газет, съезда и т.д.

11/VII. Вчера получил от тебя десять рублей. Досадно, что ты поспешила выслать деньги, я еще не исчерпал открытого мне в лавке кредита, а из Архангельска я еще не потребовал следуемого мне долга. Погода сегодня резко изменилась: северный ветер, облачное небо. Только что вернулись с Засыпкиным из города, где закупали продукты на неделю. До сих пор я обходился “своими средствами”, готовя к обеду яичницу и закусывая простоквашей. Сегодня мы с Засыпкиным купили телятину и приготовили суп на несколько дней. Все в деревне теперь заняты полевыми работами, и ни у кого нет охоты и времени возиться с приготовлением обедов.

Сейчас мне грустно, и отсылать письмо не хочется. Мысли мои обращены к тебе. Как утешить тебя, чем помочь?..

14/VII. Я получил два твоих письма – одно после другого. Первое меня очень опечалило. Мне больно читать слова: “Скажи, не обманывает ли меня мое чутье? Тебя перестала удовлетворять переписка?” Мне становится больно, когда я представляю себе, что ты с этим “чутьем” будешь жить, по крайней мере, до получения моего ответа. Однако следующее письмо, в котором ты сознаешься в своей ошибке, облегчило мое положение. Но я прошу тебя: оказывай мне больше доверия и не доверяйся своему чутью. Поставим теперь на этом точку и не будем больше к этому возвращаться.

Бывает со мной такое состояние, когда чувствуешь, что внутри кипит какая-то сила, которая, как в Библии земля, все еще “безвидна и пуста”, и творящий дух носится над водою, – тогда я не могу найти слова, которые выразили бы эту внутреннюю полноту…

…Меринга скоро совсем закончу. В это же время успел перечитать некоторые сочинения Лассаля, мемуары Бебеля. С тревогой провожаю убегающее время и думаю, как я мало успел и как много осталось из намеченного.

Вчера закончил последнюю часть “Мужиков” Реймонта. Достал сборник стихов “Русская муза”, составленный П.Я.

Встретила ли ты заметку об одном даровитом мальчике по фамилии Атлас в Петербурге? Ему 5 лет. По отзывам профессоров Грекова и Бехтерева это необыкновенный ребенок. Он обладает большими познаниями в естественных науках, особенно в зоологии. Он прочитал все 6 томов Брэма, знаком с учением Дарвина, имеет необыкновенную память, позволяющую ему, например, помнить имена всех депутатов Государственной Думы по фракциям. Профессора вели с ним беседу об астрономии, зоологии и т.д. с большим интересом. Он много читает, гулять не хочет, потому что, по его словам, ему хочется перечитать все книги. Он находит, что еще больше книг не написано, что природа не исчерпала при создании животных всех комбинаций. Он рисует новых животных и дает им названия. Какое необыкновенное человеческое дитя! Он хочет знать все написанное и дописать недостающее. Таково дитя нашей культуры. У подножия ее копошатся гады, клубятся ядовитые туманы, а вершина мировой культуры сияет и светом своим спорит с солнцем.

16/VII. Сегодня проспал. Проснулся поздно. Начались дожди. Хозяева прекратили косовицу. Моют полы. Придется мне сегодня заниматься санитарией, заниматься с Шориным и т.д.

С обедами дело наладилось. Мы с Засыпкиным решили готовить дома с помощью старухи. Накануне вечером каждый из нас по очереди приготовит все, что нужно, а дело старухи вставить горшок в печь и присмотреть за ним.

С Шориным кончаю книгу Бауэра. В свободные часы читаю книгу Бельше “От бациллы до человека”. Увлекательная книга, от нее трудно оторваться.

Ночи стали уже темные. Читаю при лампе. У меня такое ощущение, будто ты сидишь против меня, по другую сторону стола, наклонившись своей головкой над шитьем, и слушаешь мое громкое чтение. Но когда, оторвавшись от книги, я взглянул на пустой стул, сердце сжалось от тоски.

В местной библиотеке я нашел романы Шпильгагена: “Загадочные натуры” – о революции 1848 года, “Сомкнутыми рядами”, “Между молотом и наковальней” – о лассалевской агитации, и другие. Когда-то я читал все эти романы, а теперь захотелось снова перечитать. Но, к сожалению, на свете много идиотов. Оказывается, что один из них, влиятельный обыватель Пинеги, изъял все эти романы, и еще другие, как “вредные” и “небезопасные для общественного спокойствия”. Этакое бревно!

Вместо Шпильгагена взял книгу Дефо “Робинзон Крузо”, изданную целиком, а не в сокращении для детей, как я читал в детстве. Заранее облизываюсь от предстоящего удовольствия.

Маруся подробно изучает утопистов. По Сеньобосу знакомится с июньской революцией и избирательной реформой 1832 года в Англии. Читает последнюю статью Плеханова о французских утопистах, книгу Тугана. После усвоения материала она составляет конспект, придерживаясь плана книги Меринга. Накануне дня занятий я просматриваю конспект, и в день занятий мы читаем Меринга с большими моими комментариями.

Когда я даю волю воображению, я люблю представить нашу старость, если мы до нее доживем. Мне приятно и радостно думать о долгой жизни, прожитой вдвоем, “рука в руке и мысль одна”.

19/VII. Ты рекомендуешь мне прочитать “Письма ненормального человека” Немоевского. Сделаю это на досуге. Но по секрету признаюсь тебе, что беру эту книгу с отвращением к автору. Немоевский в настоящее время один из идейных вдохновителей бойкота евреев в Польше, этого “тихого погрома”. Я знаю, что неправильно переносить чувство к автору на его произведение, тем более что последнее создавалось тогда, когда Немоевский числился в рядах польских радикалов. И, несмотря на свое личное нерасположение к автору, я постараюсь его книгу прочитать.

22/VII. Я как-то писал тебе, что временно, до открытия морского пути на Печору, в Пинеге жил товарищ Урицкий. На днях он получил право выехать за границу.

Сейчас мне ничего так не хочется, как помочь тебе делом. А под делом я разумею, прежде всего, материальную поддержку, в которой вы с Русей будете нуждаться. Мое большое несчастье, что в практическом отношении я односторонний человек. Это, несомненно, хорошо для того дела, которое я облюбовал, но совсем скверно для близких мне людей. И эта практическая односторонность стоит в противоречии с той, как назвал Иван Николаевич [Кубиков] в письме, “интегральностью”, которая свойственна моей натуре. Если бы, впрочем, об этом писал не Ив. Ник. и в письме, где было не до шуток, я подумал бы, что он иронизирует. Но если это душевное качество мне свойственно, то им, этим качеством, даже фунта хлеба не приобретешь.

23/VII. Вчера вечером проездом с Печоры остановился здесь Н. Он остановился у меня. Просидели мы с ним до 6 часов утра, а в 9 ч. опять были на ногах. Сегодня, конечно, о занятиях нечего думать. Перед тем, как я принялся за это письмо, мы с ним сидели у Засыпкина в сумерках, за потухшим самоваром. Товарищ рассказывал нам страшные рассказы из жизни прежней уголовной ссылки. Он жил здесь в 1908-9 годах – теперь он окончил вторую ссылку.

Хуже саранчи, хуже свирепых зверей была уголовная ссылка для северного крестьянина. Впрочем, слово “уголовная” не совсем точно. От чисто уголовной ссылки мало отличались и те ”политики”, которые были вырваны бурей из обычных условий жизни; не найдя новых прочных условий в этом чуждом им крае, они позволяли себе многое, не встречая отпора со стороны покорного населения. К этому прибавились не менее ужасные рассказы, выслушанные мною от брата лавочника Алексеева, приехавшего отбывать здесь ссылку, очень интеллигентного человека. Он рассказывал мне о тех же людях, но не в ссылке, а в деревне на юге после того, как движение пошло на убыль.

Об екатеринославцах Н. рассказывал одно хорошее. Виктор имеет место, зарабатывает 20 рублей. Паша хорошо поправилась. Живут дружно. Настя имеет урок за 10 руб. Ее и Илью он называет “два сапога – пара”. Он близко сошелся со всеми екатеринославцами, за исключением Евгения. О Вере он отзывается с большим уважением.

26/VII. Н. прожил у меня около трех суток. Сошлись мы с ним очень скоро и расстались, кажется, довольные друг другом. Вчера после его отъезда у меня было такое чувство, как будто уехал человек мне очень близкий. Особенно хорошо прошел один из вечеров, когда Н., Сухотин и другие сидели у Засыпкина до глубокой ночи. Разговорились мы о Короленко и вообще о литературе, беседовали долго и содержательно.

30/VII. Вчера целый день был занят писанием ответа историку С.М.Дубнову. Свой ответ в виде открытого письма я послал в журнал “Новый Восход”. Статья моя приняла крупные размеры, и именно поэтому у меня не было ни времени, ни сил переписывать копию для тебя, хотя мне очень хотелось это сделать. Я надеюсь, что в библиотеке ты найдешь этот журнал. Статья Дубнова напечатана в № 29, а моя, если будет напечатана, появится в № 31 или 32.

Вчера в архангельской газете напечатана моя корреспонденция о выборе уполномоченных на лесозаводе Володина от рабочих этого завода для обсуждения устава. Занимает корреспонденция около 100 строк.

В последнее время у меня появился писательский зуд. Но, по-видимому, моя судьба – писать “открытые письма” и выражать в них свое несогласие, но эти письма никого не интересуют и их не печатают. Есть всего только один почитатель моего “таланта”, и он еще до сит пор убежден, что статья моя, ответ Петровскому, не напечатанная в газете, – шедевр полемики… Ну-ну!..

Мне очень нравятся статьи Сени (Семен Иосифович Губергриц, брат моей матери, Е.О.Кабо. – В.К.) в харьковском “Утре”: о кинематографе, об Анатоле Франсе и другие. У него легкий, своеобразный стиль, оригинальный юмор. Социализм его, хотя и от эстетики, но несомненно демократичен.

Сейчас разгар сенокоса. С трех часов утра слышатся голоса, скрипят телеги. Я пробуждаюсь. Утренний холодок быстро сгоняет дремоту. Особенно возбуждены Пашка и Клашка. Последний беззаветно отдается сборам на “пожню”, подымает кутерьму с Дамкой и Бобкой, хохочет и шумит. Окруженный любовью бабушки и матери, он растет свободным, шаловливым и здоровым мальчуганом.

С бабкой я поссорился. Причина ссоры – ее вечная воркотня. Наконец я вышел из терпения и пригрозил, что переберусь на новую квартиру. Теперь она – тише воды. Будь дома Ал. Вас., ничего бы не было. Но беда в том, что мы со старухой остаемся вдвоем в доме на целый день. Теперь я к ней ни с чем, кроме как за самоваром, не обращаюсь. Со всем остальным я иду к Ал. Вас., когда та возвращается вечером домой.

У нас появились ягоды, грибы, но я еще не пробовал ни тех, ни других. Идти собирать не хочется, времени нет. Писательский зуд в самом разгаре. Не было печали…

31/VII. Река сильно обмелела. Пароходы ходят неисправно. Почта тоже.

Товарищу, который болеет туберкулезом, становится хуже. Влияет обстановка больницы, но на частной квартире мы не в состоянии организовать за ним надлежащий уход.

Я устал от покоя ссылки. Глаза, голова, все мое существо требует другого. Трамвай, театр, уличный шум, автомобили – все, что угодно!

7/VIII. Я искренно рад, что ты получила возможность отдыха. Сад, луна, маяк… – все это отлично. Ты напрасно уверяешь, что не фантазируешь, когда пишешь об этом. Я прекрасно знаю это место, этот двор. С ним связано одно из моих многочисленных мальчишеских приключений. Кроме того, я в возрасте 10 – 12 лет приходил к И., когда он был отдан туда на службу в хлебную контору. Когда я робко входил в контору, меня охватывал священный трепет при одном взгляде на письменные столы, бронзовые чернильницы. Но больше всего меня притягивала к себе стоящая между столами полка. Однажды, не удержавшись, я стал рыться в находившихся там книгах. Увы, кроме одного растрепанного тома Лермонтова, я ничего не нашел – на полке лежали торговые книги. После этого посещение конторы потеряло для меня всякую прелесть. Детским чутьем я почувствовал, что в этом храме молятся чуждому мне богу. Но большой двор с садом был чуден.

Вчера после обеда посетил больного товарища. Его дела очень плохи. Он уже не поднимается с постели. Ухудшение следует приписать сырой, холодной погоде. Тяжело! В больнице тихо; громко тикают часы. Когда прислушиваешься к их стуку, кажется, что они отсчитывают его минуты, часы…

После больницы зашел по одному делу к Петренко. Его самого не было дома. Татьяна Ивановна только что вернулась из леса. Принесла грибы и принялась их жарить. Просила посидеть. Я с удовольствием согласился, тем более что мне никогда не удавалось поговорить с ней. Разговаривали долго. Рассказала она мне одну печальную историю. И все то же: жизнь без надежды, без просвета, страдания без исхода… Вспоминается Тютчев:

Слезы людские, о слезы людские,

Льетесь вы ранней и поздней порой…

Льетесь безвестные, льетесь незримые,

Неистощимые, неисчислимые –

Льетесь, как льются струи дождевые

В осень глухую, порою ночной.

Должен прервать письмо, так как скоро ко мне должен придти Шорин, а мне нужно предварительно просмотреть кое-какие книги.

8/VIII. Вчера просидел весь день дома. Кончаю книгу Парвуса, после чего примусь за окончание Тугана.

Наступили холодные дни. Трава уже скошена. Началась жатва. Появилось много грибов, ягод. Все наши заняты их собиранием. Сондак по целым дням скитается в лесу, там и живет. Собирать он почти ничего не собирает, рыбная ловля у него мало успешна, но, по-видимому, он очень доволен своим времяпровождением. Мне нравится в нем эта страсть к скитанию.

Ночи стали темными. Близится осень, а там конец ссылки… Что-то ожидает нас впереди? Беспокоит меня мой “гардероб”. Кроме одной пары новых брюк, которые я берегу к зиме, вся остальная одежда пришла в окончательную негодность. Брюки из толстого материала настолько истрепались, что их только условно можно носить дома. Потом известная тебе шапка, теплое пальто… Ботинки…

9/VIII. Сейчас ночь, кажется, 11-ый час… Только что ушла от меня Маруся. Беседовали мы с нею долго, говорили о будущем, о прекрасном будущем…

Предмет беседы нашей был вызван смертью товарища, того самого, который был переведен из Мезени в Пинегу со скоротечной чахоткой. Вчера вечером он скончался, а сегодня мы его похоронили. Все было сделано так, как следует, но не было сердечности. Может быть, причина этого в том, что никто с ним лично не был близок, может быть… но было досадно и обидно.

Люди, утратившие традиционное отношение к смерти, часто проходят мимо смерти так же, как мимо других фактов будничной жизни. Происходит это потому, что взамен утраченного отношения не создано новое, высшее. Слишком долго люди считали смерть стихийным бедствием, посланным небом. Поэтому теперь люди, утратившие эту веру, своим отношением к смерти как бы хотят доказать заблуждения верующих. Это, несомненно, своего рода крик освобождения от тяжести суеверия. Но у людей поверхностных и грубых этот крик звучит резко, грубо, пошло.

Смерть – величайшее зло, которое люди должны преодолеть. Речь идет, разумеется, не о той смерти, которая является результатом физиологического истощения организма, каждой его клетки. В психике старого человека смерть является желанным отдыхом после долгой, содержательной жизни.

Я читал о глубокой старости знаменитого хирурга Бильрота. После интенсивной научной деятельности в течение долгой жизни он удалился на покой. Какая гармония царила в душе этого человека! Он исчерпал все свои силы, он уходил счастливый на вечный покой… Вечный ли? Во всяком случае, глубокий, полный покой перед зарей новой жизни, которая зародится из распавшихся клеток его существа.

Нет на земле абсолютного покоя, все движется, а земля творит жизнь из того же самого материала без отдыха…

Но пока смерть не приобрела характер физиологического конца, ей надо объявить беспощадную борьбу. Эта борьба входит составной частью в ту борьбу, которую мы ведем повсюду. Проблема смерти будет решена тогда, когда общество перейдет из “мира необходимости” в “мир свободы”. Смерть ныне такое же стихийное бедствие, как кризис, как нищета широких народных масс, как рост душных, мрачных городов…

Смерть, эта темная, слепая сила, будет изгнана из общества, когда все силы природы и общества будут подчинены разуму человека, когда человек будет управлять обществом. Прочитай книгу Мечникова, в ней ты найдешь научное предсказание об этом времени, поскольку речь идет о смерти. Он видит в недалеком будущем наступление времени, когда смерть перестанет властвовать и будет подчиняться человеку.

11/VIII. …Хотел еще поговорить не о “делах”, а просто “по душам”, да не успел. Не печалься, крепись!

Сердце будущим живет,

Настоящее уныло,

Все мгновенно, все пройдет,

Что пройдет, то будет мило.

12/VIII. Теперь у нас прекрасные ночи. “Как в Харькове”, – сказал мне вчера товарищ, с которым я прогуливался.

Получил большое письмо от Л. По своему обыкновению, он спорит, хотя уже не с той стороны, с какой спорил в Пинеге, а с прямо противоположной.

Получил письмо от Урицкого из Берлина. Обещал написать много интересного, но пока пишет только о смерти Бебеля. Прислал мне открытки с портретами Бебеля. Одна из них издана “Форвертсом”.

Знаешь, что пришло мне в голову? Хочу после ссылки стать разъездным лектором и читать публичные лекции в южных городах. Перед отъездом предполагаю приготовить две-три темы. Хочу предложить то же Ивану Николаевичу. Он избрал бы литературные темы. Но в наших условиях все это пустые мечты. А какое счастье – быть странствующим лектором.

Ты подумаешь: и чего он пристает ко мне со всяким вздором и просит совета о неосуществимых мечтах…

13/VIII. Последние дни встаю очень рано, так как хозяева уходят на работу. Вчера все послеобеденное время был занят ягодами. Во-первых, Засыпкин сварил варенье и пригласил пить чай. Во-вторых, Маруся собрала смородины более полпуда и отсыпала несколько фунтов мне в презент. Пришлось сварить варенье. Вчера пришел Сондак и принес в банке немного варенья. Он обещал вдобавок принести мне маринованных грибов. Даже совестно – живу, как те птицы, которые не жнут и не сеют, а сыты бывают. Правда, я никого не просил, но виноват в том, что и категорически не отказывался. Таким самолюбивым людям, как Маруся и Сондак, мой отказ показался бы очень обидным.

16/VIII. Темный-претемный и тихий вечер спустился на землю. Небо облачное. Я сидел у раскрытого окна, смотрел в темнеющую даль. Две светлые полосы пересекали дорогу: это свет из хозяйских окон. Слышен громкий разговор хозяев, они недавно вернулись с поля, ужинают. С противоположного берега доносится протяжный крик человека, относимый легким ветром.

Я сидел у окна и долго раздумывал, то и дело вытирая непрошенные слезы. Причина ли этому даль, заволакиваемая темнотой? Или посланное мною к тебе письмо? Я целый день носил его в кармане, а в голове шевелилась мысль: “Порви его! Не послужит ли письмо причиной презрения, которого ты, написавший его, заслуживаешь своим малодушием и темным предчувствием, с которым ты встречаешь свое завтра”. Нет, я пошлю письмо – и пусть будет, что будет. Может быть, исполнятся худшие опасения, но, может быть, твоя вера в мои силы возьмет верх над всеми другими чувствами. Глаза любви должны быть открыты, и она выбирает себе дорогу среди всех препятствий, нагроможденных жизнью… Думал я еще о том августовском вечере, в который десять лет тому назад я встретил тебя. Из этих лет прошло три года совместной жизни. Время ли подводить итоги в момент, когда начатая три года назад жизнь, словно река, вырвавшаяся из теснин, разливается широко. А что еще она обещает в будущем. Я стою с чувством тихого восхищения перед рекой нашей жизни, все шире разливающей свои воды, углубляющей свое русло. Я готов забыть про все, что теснит душу. Сомнения отлетают прочь. Словно живая волна прошла и унесла неверие и сомнение.

Кажется, что любовь, рожденная двумя могучими струями, идущими от наших сердец, наполняет все пространство между землей и небом. Вот она раскинулась широкой многоцветной радугой, вот она струится ручейком по песку, рассказывая берегам свои мечты, вот она тихо жалуется в песне, стремясь порвать тесные оковы звуков, вот она пробивает себе дорогу к истине в работе мыслителя…

Везде она! Я перебираю твои письма, и оттуда – столько голосов – разных! Серьезный, внушительный голос учителя, баюкающая песнь матери, сердечный голос сестры, преданный голос друга, голос жены – все есть в твоих письмах.

Долгую жизнь, наполненную творческим трудом, согретую любовью и освещенную мыслью – вот что я желаю тебе в день твоего двадцатипятилетия.

Глубокая ночь. Кругом тихо, ни звука… 25 лет и 3 года!…

Спокойной ночи!

29/VIII. 25-го меня пригласили Петренко на чай. Я и Сухотин провели у них весь вечер. Соблазняли меня выпить за твое здоровье, но не соблазнили. Ради твоего здоровья и счастья я на все согласен, но не на выпивку.

Саня поступила в городское училище, Катюша принята в приходскую школу. Дёме я давно собирался купить игрушечное ружье. Радость мальчика была выше описания. Только это мне и надо было.

Передай бабушке, что у меня много доводов в пользу приезда в Бердянск. Пусть будет спокойна. Я, конечно, остановлюсь у них. Узнай, не стесню ли я их, если мне придется короткое время у них пожить. Что касается встречи с отцом, то я еще ничего пока не решил. Хотел бы выслушать твое мнение. Тебе известны все мои сомнения…

31/VIII. …Мое положение, каким бы печальным оно не казалось, не идет в сравнение с тем, в котором оказалась Руся. С тех пор, как я узнал, что она по какой-то причине оставлена чуть ли не до мая, я не могу успокоиться. Ее нужно во что бы то ни стало извлечь из этого гнусного положения. Я надеюсь, что в Иркутске тебе это удастся. В крайнем случае, придется обратиться в Питер.

Лица того разряда, к которому принадлежит Руся, отправляются в этап не иначе как по предписанию свыше. Можно ли допустить, чтобы в течение двух-трех месяцев, остававшихся до ее отправки, не успели приготовить бумаги. Не забудь, что если не добьешься ее освобождения, в твоем распоряжении остается столичная печать.

Сейчас ночь. Небо чистое, а вся земля облита лунным светом. Далеко, далеко, где именно, не знаю, – мерно стуча, увозит поезд на восток тебя…