Была вторая половина августа.

В Мариупольском порту, не в том маленьком, от которого отходили пассажирские пароходы на Бердянск и Таганрог, а в большом порту, где нагружались донецким углем большие грузовые пароходы для Одессы, стоял такой угольщик. Пароход был окружен пеленою угольной пыли, сквозь которую трудно было разглядеть небо и близкое к закату солнце.

Грузились и другие пароходы. Ходили по мосткам ошалевшие от изнурительного труда и жары грузчики, они были злы, “матерились”. Возвращались на пароход матросы, успевшие принять в городе изрядное количество веселящей жидкости. Эти были навеселе, пели песни и тоже ругались.

В стороне от общего потока стоял я, мальчик четырнадцати лет, держа в руках маленькую плетеную корзинку, в которой, кроме одной смены белья, лежала на самом дне толстая, большого формата книга, на обложке которой крупными буквами было напечатано название “Помощь”. Мне помнится, что книга эта была издана группой русских писателей с благотворительной целью, но из всего разнообразного содержания книги мне глубоко врезался в душу крошечный рассказ В.Г. Короленко “Огоньки”.

Может быть только ради этого одного рассказа я загрузил свою корзину этой тяжеловесной книгой. Как манили к себе эти мерцающие среди непроглядной тьмы “огоньки” и как хорошо гармонировал с моим тогдашним настроением дух этого рассказа:

“Но всё-таки… всё-таки впереди – огни!”

Эти-то манящие к себе “огоньки” привели меня в августовский день в сутолоку Мариупольского порта. Мне страстно хотелось учиться. За спиной у меня было городское училище, из которого я вышел, правду сказать, не совсем по доброй воле, не закончив полного курса. Надежды на поступление в гимназию у меня не было никакой. Кроме того, гимназическое образование, при всем уважении к некоторым преподаваемым там предметам, как математика, физика и в особенности космография, не казалось мне заманчивым. Во всяком случае, оно не казалось мне способным удовлетворить пробудившиеся во мне новые умственные запросы, которые с каждым днем крепли и обозначались все резче. О характере гимназической науки я слышал много нелестного от своих приятелей-гимназистов.

По слухам я знал, что существуют на свете такие города, где фонтаном бьют человеческие знания, а жаждущему их стоит только прильнуть устами к источникам и пить, пить эти знания без конца… Из числа этих немногих городов славилась на юге Одесса.

Одесса того времени, на рубеже прошлого и нашего века, была хорошо известна как город, в котором можно отлично обделать разные коммерческие дела. В Одессе можно было купить и продать любую вещь. Поговаривали, что там торгуют и живым товаром. Одесса была городом веселья и удовольствий. Я замечал, что взрослый мужчина, рассказывая о своем пребывании в Одессе, нередко переходил к рассказу вполголоса, причмокивая губами, и в глазах у рассказчика появлялось что-то плотоядное и маслянистое.

Славилась одесская опера, назывались имена итальянских певцов и певиц, гастролировавших в Одессе. Непреложной истиной считалось, что одесситы – народ на редкость музыкальный.

Но меня влекли в Одессу не гешефты и не удовольствия. Я кое-что знал и о другой Одессе. Стоило только начаться студенческим волнениям, как в нашем захолустном городке появлялись “буревестники”, мои земляки, питомцы Одесского университета.

Я был усердным читателем одесских газет. Некоторые из них, например “Одесские новости”, в узких пределах, дозволенных начальством, позволяли себе благонамеренно либеральничать. Из газет я узнал, что некоторые одесские профессора выступают с лекциями вне стен университета перед рядовыми слушателями. Наконец, и это была главная, хотя и глубоко затаенная причина, в Одессе были люди, за которыми охотилась полиция и жандармерия. Эти люди знали “правду”, которую они распространяли через подпольные листки и брошюры. Одно имя такого носителя “правды” мне было известно. Это был Плеханов. Не могу объяснить, откуда это имя было мне известно, но и знал я о нем очень мало и ничего существенного. Я знал, что его единомышленники, настоящие апостолы правды, действуют и в Одессе. Вот их-то мне и надо найти!

Знать математику и физику очень важно, но с исключительной силой влекли меня эти люди, а знания, которые они распространяли, казались мне самыми важными и наиболее жизненными. Не зная этих людей, я любил их всем своим сердцем, и они волновали меня тем обаянием, которое сообщало им мое воображение.

Но как попасть в Одессу мальчику, имевшему всего-навсего два рубля, да и те он получил перед прощанием от матери, которая отпускала сына с наивной надеждой, что “пути Бога неисповедимы” и что “никто как Бог”. “Если он пожелает, то и все твои мечты, сынок, исполнятся. Надейся на него!”

Имея два рубля, зашитые в чулке, и корзинку со сменой белья и толстым фолиантом “Помощи”, я хотел осуществить мысль, внушенную мне более опытными приятелями. Она заключалась в том, чтобы незаметно пробраться на угольщик, который по пути в Одессу не заходит ни в один из встречающихся портов, и спрятаться в нём до выхода в открытое море. Такого “зайца” после обнаружения его на пароходе приходилось поневоле довезти до Одессы. Следовательно, команде угольщика придется волей-неволей иметь дело с непрошенным гостем, на этот раз в моем лице…

Решительная минута приближалась. Солнце уже коснулось линии горизонта, а еще немного – и в ночном небе зажглись звезды. Нагрузка угля уже подходила к концу. Пароход глубоко опустился в воду. Мешкать нельзя, надо быстро действовать. При таких обстоятельствах это значило: пользуясь темнотой, незаметно проскользнуть на пароход и спрятаться под одним из брезентов, которыми временно прикрыты от угольной пыли каютные помещения.

С замирающим сердцем, но деловой походкой я пробираюсь по трапу на пароход, попадаю в шумную и “в доску” пьяную толпу матросов, замечаю укромный уголок и, никем не замеченный, скрываюсь под брезентом. Вокруг – горы угольной пыли, слышны громкие голоса пьяной команды, пьяная брань капитана на мостике. Впереди полная неопределенность, которая пугает, тревожит… Но как бы то ни было, а я на пароходе, а там будь, что будет!

После всех пережитых волнений я уснул, сидя на корзине в своем уединенном уголке. Проснулся я от шума воды и вздрагивающего корпуса парохода. Выглянув в щёлку, я увидел, что начался рассвет и что пароход находится в открытом море. Я видел, что вблизи того места, где я прятался, стояла группа матросов в одних подштанниках. Полусонные, они скребли и мыли палубу. Что пароход вышел в море и полным ходом идет к заветной цели – это наполнило меня радостью, но в то же время стало тоскливо на душе: приближался момент, когда приходилось выйти из своего убежища и объявить о своем пребывании на пароходе. Когда матросы подошли к месту моего укрытия, я решился: откинув брезент и держа корзинку в руке, я вышел и со смущением поздоровался:

– Доброе утро!

Я заметил, что мое появление сперва вызвало у матросов состояние столбняка, которое моментально прошло, когда один из них воскликнул:

– Ребята, а це що за хвороба? – и все захохотали.

Это был хороший признак.

Однако “хвороба”, помедлив немного и переждав первый взрыв веселья, начал объяснять свои намерения. Но чем пространнее он объяснял, тем сумрачнее становились лица слушателей. Наконец, кто-то прикрикнул:

– Помолчи! Ты, пацан, лучше скажи, как ты попал на пароход?

Я снова начал свое объяснение, которое становилось все более путанным и бессвязным. Позвали боцмана. Он мрачно выслушал меня, помолчал, а потом неожиданно рявкнул:

– Цыц! Выкладывай гроши за проезд!

Я вежливо дал понять, что “грошей” у меня не водится, о двух рублях в чулке я не смел заикнуться, они были заповедными. Наступило тяжелое молчание. Боцман, обведя глазами команду, посмотрел мечтательным взором на море, из которого в этот момент выплывало во всей своей красоте солнце, и повернулся ко мне со словами:

– Что же, пацан, видно придется тебе драпать на дно морское.

Я сразу понял смысл этих слов, но они меня почему-то не испугали. Я был уже опытен и хорошо знал, что нет такого порядка, чтобы бросать за борт “зайцев” в случае их обнаружения, да и вообще не водится топить человека за “здорово живешь”.

В ответ на слова боцмана я усмехнулся, но тот строго скомандовал:

– Берите его, ребята, за руки и ноги и по команде кидайте за борт!..

Я не сопротивлялся. Я был уверен, что это только грубая шутка не успевших протрезвиться, но по существу добродушных людей. Все же, когда меня схватили дюжие руки, раскачивая у самого борта, мне стало не по себе: если это и шутка, то черт его знает, чем она нечаянно могла окончиться. К моему счастью, в ту минуту, когда меня со смехом и шутками раскачивали матросы, подошел один из помощников капитана, единственный трезвый человек на пароходе, и узнав, в чем дело, велел поставить “зайца” на ноги. Выслушав все обстоятельства дела, он присудил меня за незаконное проникновение на пароход к выполнению разных работ на палубе. Исполнение этого приказа последовало немедленно. Мне приказали подняться на капитанский мостик, где какой-то матросик “надраивал” медные части, сунули в руки тряпку и приставили к нему в помощники. Я, конечно, был рад такой благополучной развязке.

Затем потянулись дни и ночи, которые в моей памяти сливаются в одно бесконечно счастливое время. Хорошо помню, что я испытывал волчий аппетит, для удовлетворения которого у меня сперва была только одна французская булка. Но вскоре эта “проблема” была более или менее удовлетворительно разрешена. Во-первых, на мою долю доставались остатки борща и каши из матросских бачков, приносимые из кубрика на кухню. Во-вторых, – и это была самая существенная помощь, – я пристроился к кухне, где пароходный кок поручал мне чистить картошку, выливать помои, скрести до блеска металлическую посуду, и за эту работу я получал от кока порцию горячей еды.

Угольщик неузнаваемо преобразился. Он был чист, нигде, даже в углах его не оставалось никаких следов угля. Все его немногочисленное население с утра до вечера занималось работой на палубе или в своих каютах и кубриках. Поэтому он казался мне пустынным. После своих обязательных работ у меня оставалось много свободного времени.

С книгой “Помощь” я проводил время у борта, глядя на расстилающуюся перед глазами водную гладь, наблюдая за стаями преследующих нас и вдруг исчезающих дельфинов, но больше всего всматриваясь в смутные очертания далекого берега, от которого пароход шел на большом расстоянии. Как я уже сказал, угольщики шли из Мариуполя прямым рейсом в Одессу, без захода в промежуточные порты. В Крыму я раньше не бывал, географии его не знал, поэтому, глядя на берег, я мог дать полную волю своей фантазии.

Особенно памятны мне августовские ночи. Места для ночлега в каюте мне не дали. Поэтому мне пришлось по своему выбору устраиваться на палубе. Ночи были прохладные. Со мною не было ничего теплого. Я выбрал для ночлега место на досках, закрывающих трюм. На ночь я зарывался с головою в брезент, под которым я чувствовал себя не менее уютно, чем в каюте. Пароход был сильно нагружен углем, и поэтому сидел настолько глубоко в воде, что, стоя у борта, я видел воду на близком расстоянии. С этим связано одно воспоминание, за достоверность которого я не ручаюсь. Лежа ночью под своим брезентом, я чувствовал, как пароход взбирался на встречную волну и как он затем глубоко опускался вниз. При этом мне казалось, что носовую часть парохода, где я находился, заливает волна, которая перекатывалась с журчанием по моему брезенту.

И еще одно. Изредка среди ночи я высовывал голову и видел над собою совершенно необыкновенные звезды: огромные и какие-то мохнатые.

Когда мы обходили южный берег Крыма, вероятно на меридиане Ялты, я увидел однажды вечером сверкающую огнями линию горизонта, и оттуда вместе с теплым и чем-то приятно пахнущим ветром до слуха донеслись обрывки музыки.

В таких делах и наблюдениях проходило время на пароходе.

Не помню точно, в какой день поездки, четвертый или пятый, мне сказали, что в этот день вечером, а может быть и ночью, пароход придет в Одессу. И действительно, когда наступили густые сумерки, краешек неба вдали, казалось, был охвачен зарей давно зашедшего солнца. Но по мере приближения зарево превратилось в сияющее пятно ночных огней…

Так вот она, Одесса!

Был поздний час, но с берега доносились звуки вальса из городского сада, и казалось, что пароход приближался к городу, который манит своими огнями, обещая людям радость и счастье. Мне казалось, что все мы, – матросы и я в их толпе, – прислонившиеся к борту парохода и в молчании, прерываемом тихими замечаниями, смотревшие на озаренный ночными огнями город, вышли, наконец, после долгого блуждания из ночного мрака к свету…

Все-таки… все-таки впереди – огни!