Осенью 1906 года, после летних происшествий на юге и вынужденного отъезда в Москву, я некоторое время прожил во Владимирской губернии в семье, оказавшей мне гостеприимство до получения подходящего паспорта, с которым я мог бы жить в Москве.

Запасшись паспортом, я уехал в Москву, поступил в книжный магазин на Б. Никитской улице (теперь ул. Герцена). Сделался членом профессионального союза, посещал собрания. Помню доклад большевика И.И. Степанова о новом тред-юнионизме в Англии. Посещал лекции московских профессоров в аудитории Политехнического музея.

Вскоре меня стала тяготить мирная спокойная жизнь и потянуло на партийную работу. В это как раз время после очередного разгрома приехал в Москву социал-демократ Дьяков, кажется, по профессии врач, подыскивать людей для партийной работы в Твери. Я встретился с ним на партийной явке, и мы быстро столковались. Паспорт, полученный во владимирской деревне, я вернул. Взамен его я получил от своего сослуживца Прокофия Руденко его собственный паспорт.

Выехали мы с Дьяковым в холодный день 9 декабря. В вагоне стало известно, что в этот день был убит в Твери на земском собрании эсером тверской губернатор Игнатьев, известный член кружка высокопоставленных лиц, так называемой “Звездной Палаты”.

Положение мое с приездом в Тверь, небольшой губернский город, где каждый новый человек на счету, убийством губернатора осложнялось. Требовалась осторожность, но не та, которая, по словам Фальстафа, “наилучшее доказательство храбрости”, а та, которая действительно вызывалась обстоятельствами. По приезде в Тверь Дьяков устроил меня на первое время в знакомой семье, на чердаке деревянного дома. Здесь я провел несколько дней до наступления относительного спокойствия в городе. На чердаке состоялись мои первые встречи с товарищами, остававшимися на воле после разгрома организации.

Подыскали мне комнату в квартире какой-то молодой четы. Он – акцизный чиновник, она – обрусевшая француженка, преподавательница французского языка в местной женской гимназии. В этой комнате я прожил до самого своего ареста.

С первого дня своего приезда пришлось мне стать секретарем Тверского комитета, тогда, после Стокгольмского партийного съезда, объединенной социал-демократической организации.

Тверь – город промышленный. После октябрьских дней 1905 года промышленность находилась в состоянии депрессии. Текстильные фабрики сократили производство, уволили часть своих рабочих. Рабочие, жители ближайших к Твери деревень, разъехались по домам в ожидании лучших дней. В эти деревни я выезжал по воскресным дням для агитации и поддержания связи с безработными товарищами. Наши беседы заканчивались обыкновенно шествиями под красным флагом. И взрослые, сочувствующие нам, и вся сельская молодежь выходили на улицу. После короткой речи приехавшего из города, все собравшиеся, несколько десятков человек, с пением революционных песен шли вдоль улицы. Старики и старухи выходили из своих изб посмотреть на это зрелище.

Приближались выборы во вторую Государственную Думу. Кончалось междудумье. Как известно, после разгона первой Государственной Думы манифест 9 июля призвал “всех благомыслящих русских людей объединиться” и выражал надежду, что “появятся богатыри мысли и дела” и что “самоотверженным трудом их воссияет слава земли русской”. В стране воцарилась атмосфера террора. Меньшиков в “Новом времени” настаивал на том, чтобы избирательное право было предоставлено только “гражданам”. Из его разъяснения выходило, что вместе с огромной частью жителей России я, в частности, никаким манером не попадаю в нововременские “граждане”.

– Нация, – возвещал Меньшиков, – это мы. Разве какой-нибудь бездельный, не способный прокормить себя молодой человек – гражданин? Разве темный, глубоко невежественный крестьянин от сохи – гражданин? Или какой-нибудь отравленный ненавистью к русскому государству инородец – разве он гражданин России?

Было совершенно ясно, что очередная задача состояла в решительной схватке с реакцией. Среди социал-демократов я лично не встречал противоположного понимания задачи. Предстояло решить вопрос об участии социал-демократов в выборах. Выборы в первую Государственную Думу наша партия, как известно, бойкотировала.

На конференции в Таммерфорсе было решено принять участие в избирательной кампании. Социал-демократическая партия занимала самостоятельную позицию. В рабочей курии решено было эту позицию доводить до конца, а в остальных куриях допускались избирательные соглашения с демократическими партиями, резко отмежевываясь от кадетов.

Ко времени приезда в Тверь вопрос об участии в выборах и о нашей тактике был решен и не возбуждал никаких сомнений и споров в той среде, в которой я находился. К этому времени определилось отношение к столыпинской политике создания консервативного крестьянства. Впрочем, Тверская губерния и не была в числе тех, где делалась “ставка на сильных”.

Предстояло прежде всего наметить наших кандидатов от рабочей курии и от города Твери, держа до поры до времени их фамилии в полной тайне, чтобы не подвергнуть их опасности преждевременного “изъятия”.

Успех нашей кандидатуры в рабочей курии был обеспечен. Хотя депутат от рабочей курии избирался на общем собрании выборщиков, но последним приходилось выбирать того депутата, которого выдвинула рабочая курия, и так как рабочие держались дружно, то никакой другой кандидат не мог быть избран.

Решено было созвать губернскую конференцию, место же этой конференции наметили, помнится, где-то вблизи Вышнего Волочка.

В сопровождении местного товарища я выехал из Твери вечерним поездом. Было холодно. Дул ветер со снегом. Мы уселись в сани и закутались всякой всячиной. Дорогу начало заметать, и скоро ямщик наш потерял ее. А мороз, как на зло, крепчал. В своем обтрепанном пальто я крепко промерз. Покружившись часа два, мы случайно наткнулись на обоз, шедший со станции.

В памяти оживает картина двух комнатушек, в которых собрались делегаты из уездных комитетов. Преобладали, разумеется, тверичане. Завязались жаркие споры. Один пожилой ткач, знавший меня по работе в Твери, резко разошелся со мной по одному вопросу, по которому я выступал докладчиком. Поглаживая свою лысину, он сокрушенно вздыхал:

– Эх, товарищ Юрий, товарищ Юрий!

В конце совещания наметили кандидатов на Всероссийский партийный съезд, который, как известно, собрался в Лондоне.

Покончив с губернской конференцией, мы с удвоенной энергией занялись избирательной кампанией в Государственную Думу.

Самим трудным делом в избирательной кампании было участие в городских выборах. Список наших кандидатов был составлен. Он возглавлялся секретарем губернской земской управы Гудзием, старым социал-демократом. Газеты мы не имели, созывать избирателей мы не смели, да и большого смысла в этом не было, ибо избирательным правом в городе пользовались домовладельцы, дипломированная интеллигенция. Почти все они были нам враждебны, сочувствовали они октябристам, в лучшем случае – кадетам. От избирательного блока с последними мы отказались. Между прочим, наш отказ вступить в соглашение с кадетами вызвал недовольство среди сочувствовавших нам интеллигентов. Помню, что на одном узком собрании представителям комитета пришлось выдержать жестокую борьбу с группой городских врачей, сочувствовавших социал-демократам, но по существу бывших настоящими либералами.

По мере приближения выборов наш комитет стал применять новую форму агитации среди рабочих. Она заключалась в том, что ко времени окончания работы на фабриках и заводах группа организованных товарищей выстраивалась у ворот и приглашала уходящих рабочих и работниц остановиться на короткое время для устройства митинга. Наш агитатор становился на опрокинутом ящике или на табурете и обращался с десятиминутной речью к слушателям. В это время наши разведчики, рассыпанные по прилегающим улицам, следили за приближением конной полиции. В эти часы она обыкновенно рыскала в районах промышленных предприятий.

Мне самому пришлось выступать на двух таких летучих митингах. Помню хорошо, что один из них был у ворот металлообрабатывающего завода Зверева.

Но вот прошли выборы уполномоченных от рабочих, выборщиков от городов. На одной из фабрик был избран намеченный нами в депутаты от рабочей курии рабочий – большевик Вагжанов. Это был уже немолодой человек, изнуренный тяжелыми условиями жизни, с впалой грудью, нервный, но наиболее политически зрелый рабочий Твери среди тех, кто сохранил работу. Другие ветераны здешнего рабочего движения или сидели в тюрьме, или были вынуждены скрываться.

Выборы по губернии, как и по всей стране показали, что избиратели от демократических слоев населения в преобладающей своей массе были настроены резко оппозиционно. Ни уродливый избирательный закон, ни административное давление не могли скрыть этого.

Наиболее острый момент был связан с выборами от крестьян. Это была борьба за их освобождение от влияния на них кадетов.

Как известно, Тверь со времени общественного движения шестидесятых годов славилась как оплот российского либерализма. Эту славу Тверское земство сохраняло в самые реакционные времена. Знаменитые слова Николая II о “бессмысленных мечтаниях” были сказаны в ответ на всеподданнейший адрес тверских и других земцев. Во время Сипягина и Плеве председателем тверского губернского земства в целях искоренения “гидры либерализма” был назначен правительством, кажется, Шванебах. Тверь выдвинула таких видных либералов, как Петрункевич, Родичев и некоторые другие.

Задача наша заключалась в том, чтобы, учитывая отсутствие черносотенной опасности, лишить либеральных аграриев и поддерживавших их кадетов незаслуженной славы народных защитников, освободить крестьянство из-под политического влияния кадетов, толкнуть его на путь самостоятельного и независимого движения. Надо было показать крестьянским выборщикам, что либералы не могут желать ни революционизирования деревни, ни полной демократизации ее строя. Надо было показать, что либеральная аграрная программа рассчитана на выкуп помещичьей земли по так называемой “справедливой оценке”. По планам кадетов аграрная реформа должна была совершаться постепенно, без насильственной ломки.

Надеяться на поддержку крестьянскими выборщиками наших кандидатов было нельзя, да и не было среди выборщиков от крестьян таких социал-демократов, которые бы импонировали большинству крестьян. Оставалось поддерживать тех кандидатов, которые выступали под флагом трудовой партии. Трудовики, в свою очередь, боролись против кадетов и нуждались в нашей поддержке.

В Твери, как я уже сказал, собрались выборщики из всей губернии для выборов депутатов в Государственную Думу. Кадеты сделали попытку объединить всех выборщиков, за исключением правых и октябристов, вокруг своих кандидатур. За несколько дней до выборов они собрали в квартире председателя губернского земства Квашнина-Самарина неофициальное собрание. Это собрание мы решили использовать.

Дни эти я переживал особенно тревожно. Положение обязывало: я был секретарем тверской социал-демократической организации. Хотя мне приходилось много раз выступать на всякого рода собраниях и митингах, но на этот раз нашими противниками были широко известные политические деятели, представители адвокатуры.

В нашей организации были люди “из общества” – врачи, учителя, земские служащие. Многие из них умели публично, со знанием дела выступать. Беда была только в том, что никто из них не смел выступать на полуоткрытом собрании с защитой социал-демократической платформы. Нашим немаловажным плюсом была воля к победе – победить во что бы то ни стало. Мы сознавали, что выступаем от имени революционной массы рабочих и крестьян, что среди выборщиков сидят наши единомышленники или люди, которых мы можем склонить на нашу сторону. Так долой сомнения и колебания!

Предварительно я тщательно осмотрел свой костюм, починил тужурку и брюки, а с прохудившимися ботинками поступил даже “остроумно”: носки, выглядывавшие сквозь дыры, я замазал густо ваксой. Получилось так хорошо, что только придирчивый взгляд мог обнаружить изъяны в моем туалете. Но кто будет этим заниматься на совещании, особенно если осторожности ради держать ноги под столом.

Председателем совещания был профессор Кузьмин-Караваев. Первым взял слово Петрункевич. Он был, кажется, в числе депутатов первой Государственной Думы, подписавших выборгское воззвание. В связи с этим он потерял избирательное право. Вторым говорил Родичев. Высокий рост, насмешливое выражение лица, чем-то напоминающее Мефистофеля, остроумная эмоциональная речь, приковавшая внимание всей аудитории. Говорил он о реакции в стране, которую он сравнивал с вторжением “двунадесяти языков”, и все в том же роде. По нашей терминологии это была “митинговая” речь, прекрасно произнесенная и произведшая впечатление.

Дав высказаться еще нескольким ораторам, я попросил слова. Свою речь я посвятил аграрной программе кадетов. Я напомнил аудитории, что либералы отстаивают выкуп земли “по справедливой оценке”, той самой земли, большая часть которой в свое время была отнята у крестьян в пользу помещиков. Теперь крестьянство, по проекту кадетов, заплатив втридорога за землю, фактически поможет разорившимся помещикам укрепить их хозяйство и, незаметно для себя, окажется опутанным новыми тяготами. Либеральная аграрная программа собирается осуществить реформу без революционного вмешательства народа. Обманывая крестьян, жаждущих удовлетворить острую потребность в земле, она на самом деле налагает на народ бремя новых выкупных платежей.

Глаза мои заметили оживленное движение среди демократической части выборщиков. Противоположная половина – либеральная – выражала на своих лицах неудовольствие, чуть ли не возмущение тем, что какой-то неизвестный молодой человек нарушил спокойное течение собрания, внеся в него элементы классовой и партийной розни.

Немедленно после меня снова выступил Родичев. На этот раз, исчерпав в первой своей речи весь запас своей гражданской скорби по поводу столыпинской военно-полевой юстиции, он обрушился на врагов слева. Я сидел недалеко от него. Простирая свои длинные руки в мою сторону и стараясь пронзить меня своим взглядом, он страдальческим голосом говорил:

– Вы все слышали, как молодой оратор позволил себе глумиться над принципами справедливости, защищая которые пал наш дорогой Герценштейн, той справедливости, которую кадетская партия хочет внести в отношения между помещиками и крестьянами. Это они, – взмах руки в мою сторону, – зовут вас на кровавый путь пугачевщины.

Но было уже поздно, атмосфера совещания накалилась. Молчавшие до сих пор крестьянские выборщики заговорили – и как заговорили! Их как будто прорвало. Один за другим они брали слово и говорили ярко, остроумно, зло. Они жестоко критиковали кадетов за их закулисные переговоры со Столыпиным за счет крестьян и рабочих. Это было именно то, чего мы, социал-демократы, добивались своей тактикой. Раскол между крестьянами и кадетами проявился открыто.

Во время перерыва меня тесно обступили незнакомые люди. Они расспрашивали о том, как мы, социал-демократы, смотрим на тот или другой вопрос. Я заметил, что возле нашей кучки остановился известный в Твери деятель народного образования, директор лучшего в России женского педагогического училища, Ольденбург, брат академика-востоковеда. Неожиданно он обратился ко мне:

– Нам как раз нужны люди, как вы, умеющие говорить просто и ясно с “простым” народом. Почему вы не выступали на собрании городских избирателей?

Святая простота! Ему и в голову не могла придти мысль, что понравившийся ему оратор живет по чужому паспорту…

Результат нашей кампании был именно такой, какого мы добивались. С политическим влиянием кадетов было покончено. Как показали последующие события, крестьянские выборщики отдали свои голоса не кадетам, а трудовикам. От рабочей курии был избран намеченный нами кандидат Вагжанов.

———————-

На другой или третий день после выборов я сидел утром в своей комнате. В это время зашла ко мне девушка, знакомая по организации, и принесла с собой только что вышедшие из печати протоколы Стокгольмского партийного съезда. Просматривая книгу, мы заговорили о том, что мне пора уезжать из Твери, где во время избирательной кампании я слишком высунулся из подполья наружу.

Как бы в подтверждение этой мысли в это самое время квартиру мою окружили жандармы. После тщательного обыска я был арестован. В моей жизни наступила новая пора: тюрьмы, этапы, суд, ссылка.

1954