Написано почти с натуры в 1910 году в селе Верховажье

Был двенадцатый час ночи, когда я подошел к реке. Опустилась теплая тихая ночь. По небу медленно ползли лохмотья темных туч, между которыми то там, то здесь появлялись светлые полосы. Река, казалось, стояла неподвижная, местами задержанная чем-то черным, а местами отражала свет, неизвестно откуда льющийся, и блестела стальным блеском. Стояла такая тишина, что к берегу доносилось кряканье уток, плескающихся в ближайшем пруду. На другом берегу чернела сплошная стена леса, сливавшаяся с окружающим мраком. Откуда-то издалека прорвался сильный трезвон колокольчиков. На противоположном берегу, у столба, к которому был привязан канат, чтоб передвигать паром, закопошилось что-то черное, не замеченное мною сперва. Долетело несколько слов, сказанных тихо. Видно было, что какие-то запоздавшие путники перебираются через Вагу на другой берег. Послышался всплеск весел, а вместе с ним неожиданно рявкнула гармоника. Эти звуки грубо разорвали на мгновение припавшую к земле тишину, но, не находя вокруг отзвука, постепенно стихли.

Компания гуляк вышла из лодки и прошла мимо меня по направлению к посаду. Мелькнули белые рубахи, и опять тихо. Ни звука, ни дыхания. Но небу по-прежнему продолжали бесшумно ползти тучи, появляясь неизвестно откуда и направляясь неизвестно куда.

Между тем, звон колокольчиков делался все слышнее. Под обрывом, на котором я сидел, быстро проехал поскрипывающий тарантас. Слышно было, как с него спрыгнули люди.

Кто-то из них крикнул:

– Лодочник!

Молча стали что-то снимать с телеги, слышалось только шуршанье песка под ногами и посапыванье лошадей. На другом берегу в это время выплыло черное пятно, от которого неслись стихавшие редкие звуки колокольчиков. Барка, служившая паромом, стала медленно отодвигаться от берега, на котором я сидел, как вдруг человек, очевидно, только что подъехавший к тому берегу, крикнул отчетливым, но усталым голосом:

– Лодку сюда, парома не надо, слышь?

И кто-то на этом берегу подхватил:

– Парома не надо, лодку ему.

– Лодку, – повторил еще один.

Паром, уже отчаливший, стал опять приближаться к берегу. Путники, все время молчавшие, заговорили:

– Ты куда, Петр Андреевич?

– Я до Квашников.

– А Костя?

– В Волочек на место.

– Это вы, Петр Андреевич? – крикнул с той стороны реки человек, поджидавший перевоза.

– Я. Уж не Иван Степанович?

– Я, я, – весело подтвердил тот.

– Откуда?

– Да из Капустина. А вы?

– В Крамники.

– Что, повреждение какое?

– Нет, так дела. А кто вас привез, не Афанасий ли?

– Нет, не Афанасий, так какой-то молодчик.

– Не Павел, что живет против Афанасия? – продолжал тот допытываться.

– Кажется, он. Да вот я спрошу. А вам зачем он?

– Да не возьмется ли подвезти Костю. К чему на паре гнать, когда он возвращается порожняком.

– Эй, молодчик, ямщик! – обратился тот а сторону, откуда позвякивали колокольчики.

– Чево? – раздался в ответ пискливый, но свежий детский голосок.

– Вот на том берегу ждут проезжающие, так возьми их довезти до Квашников.

– Не возьму, – раздался в ответ все тот же неизвестно откуда идущий голос мальчика. Несмотря на упрямство, которое слышалось в его голосе, он дышал непередаваемой прелестью в этом насторожившемся сумраке.

– Глупой ты, пошто не возьмешь! Ведь в шею тебя не погонят. Мы два с половиной часа тащились, чай, лошади не устали, да и шагом пойдешь.

– Не возьму.

Говоривший с ним человек, очевидно, не считал больше нужным его убеждать, потому что снова заговорил в нашу сторону.

– Переезжайте, чего с ним толковать. Возьмет, конечно.

Люди на этом берегу заторопились, переносили какую-то кладь из телеги на барку, тихо переговаривались между собой. Колокольчики звякнули.

– Ямщик! – отчаянным голосом завопил кто-то отсюда. Тот, кто стоял на том берегу, подтвердил:

– Погоди, не трогайся, возьмешь вот записку передать в деревню. Чего спешишь, чай успеешь.

Его резоны, по-видимому, имели успех, потому что звуки стихли.

– А я сегодня семьдесят верст отбарабанил, – продолжал говорить тот, кто вел переговоры с ямщиком. – Устал, как собака, приеду в город, не скоро придется назад.

Не получив ответа, он замолчал. На барке чернели силуэты людей. Вот они сомкнулись в одно черное пятно. Послышались звуки поцелуев.

Я знал: это прощался знакомый мне телеграфист, получивший место в Волочке. Несколько дней назад я видел его в новеньком мундирчике, светлые пуговицы которого ярко горели на солнце. Белокурая голова, голубые глаза, искрящиеся задором и радостью, молодое свежее лицо – все осталось в памяти.

Какие-то фигуры отделились от барки, которая медленно стала подвигаться к противоположному берегу. Когда паром был уже на середине реки, оттуда крикнул странно задрожавший голос:

– Мама! Пишите почаще…

Ему никто не ответил, мне слышно было, как кто-то усиленно сморкался, раз, другой…

Опять внезапно ворвались звуки гармоники, несшиеся уже с завода, темневшего на том берегу, и этим звукам вторил пьяный голос. Слова частушки невозможно было расслышать.

Под обрывом все еще темнели фигуры, колокольчик после вынужденного безделья нерешительно вздрогнул, а потом залился так же резво, как до того.

Когда я возвращался домой, в пруде все еще покрякивали утки и кричали лягушки.

Люблю я эти темные ночи, когда из сгустившегося мрака местами проливается свет, сквозь тишину прорываются неизвестно откуда идущие звуки…

с. Верховажье

1910