Перед нами – воспоминания двух людей, двух свидетелей одной из величайших, переломных эпох в истории России и всего мира. Эпоха эта не может пожаловаться на недостаток воспоминаний о ней. Нужны ли нам еще и эти очерки о прошлом – таком, в сущности, недавнем и, в то же время, бесконечно далеком? Что можно ответить на это? Каждая человеческая судьба уникальна, неповторима. Каждый свидетель и участник событий своего времени видит их по-своему, вносит в них свою индивидуальную оценку. Человеку, который хочет понять прошлое, а через прошлое понять настоящее, – потому что оно ведь уходит корнями в то время, о котором вспоминают мои родители, – их очерки дают много нового. И это – не только факты, еще важнее другое – они помогают узнать и понять людей этого времени, понять, как они формировались, как и почему они избрали свой жизненный путь. А это очень важно для нас, так далеко отброшенных от того времени катастрофическими событиями последующих лет.
Активные участники революционного движения, – оба они были членами меньшевистского крыла социал-демократической партии, – мои родители после революции полностью отошли от политической деятельности, ушли в науку, в педагогическую работу. Послереволюционные годы были годами разочарования в революции, не оправдавшей их надежд. Они прозрели раньше многих других, но они никогда не предавали идеалы своей молодости – не заслуживают ли они уважения еще и за это?
Отец мой, Рафаил Михайлович Кабо, родился в 1886 году в Бердянске, на берегу Азовского моря, в семье ремесленника-портного. В очерках «В черте оседлости», «Моя бабушка» он пишет о своих предках и раннем детстве. Он вырос в традиционной религиозной еврейской семье. Он вспоминает, с какой гордостью он, подросток, проходящий обряд совершеннолетия, впервые читал в синагоге Тору. Это был один из самых значительных дней его жизни. Но продолжалось это не долго. Он рвет с религией, с семьей, с душным провинциальным бытом, он стремится в большой мир. Важную роль в этом внутреннем перевороте сыграло жадное чтение книг, а еще важнее было умение наблюдать и самостоятельно оценивать увиденное. Четырнадцатилетним мальчиком он бежит в Одессу. В очерке «Так вот она, Одесса!» он объясняет свой поступок так: «В Одессе были люди, за которыми охотилась полиция и жандармерия. Эти люди знали “правду”… Не зная этих людей, я любил их всем своим сердцем». С ним лишь плетеная корзинка, которую почти целиком занимает толстая книга. Эту книгу он берет с собой из-за маленького рассказа Владимира Короленко. Слова из этого рассказа – «Но все-таки… все-таки впереди – огни!..» – станут девизом всей его жизни.
Что же этому предшествовало, что сыграло главную роль в этом внутреннем перевороте? Об этом он пишет в очерке «В черте оседлости»: «С первыми проблесками сознания еврейский ребенок начинал чувствовать свое исключительное положение… Хотя о черте оседлости я имел представление смутное, но в моем сознании она выступала как клетка, в которой держат на запоре зверей. О “процентной норме” при приеме евреев в гимназию, в университеты – об этом я имел более точное представление. Ребенком меня уже преследовали прозвища “жид”, “жиденок”… От этой брани нам, еврейским детям, проходу не было».
Известно, какое глубокое влияние оказывают впечатления детства на душевный облик человека. Страстное стремление вырваться из «клетки», из «тюрьмы, пленниками которой мы были» (очерк отца «Из детских воспоминаний») – вот что накладывало неизгладимую печать на сознание людей, подобных моему отцу, вот что определило их жизненный путь. Вот почему еврейская молодежь так стремилась к высшему образованию или, как мой отец, к самообразованию, вот почему она уходила в революционное движение. А участие в нем требовало самопожертвования и героизма – ушедшего в него ждали аресты, тюрьмы, ссылка.
В революционное движение мой отец включился уже в пятнадцатилетнем возрасте. Шестнадцати лет он руководит социал-демократическими кружками, ведет пропаганду среди ремесленников и заводских рабочих Приазовья. В семнадцать лет он уже стоит у истоков социал-демократических организаций Мариуполя и Бердянска. В 1903 году, семнадцати лет, как он сам пишет, он «перешел на положение партийного профессионала». И здесь, и в дальнейшем, во всех автобиографических очерках моих родителей под словом «партия» имеется в виду именно Российская социал-демократическая рабочая партия, активными деятелями которой они были до революции.
На протяжении 1903 года отец работал в Донецком бассейне под руководством Горнозаводского комитета РСДРП – печатал и распространял листовки, руководил кружками рабочих и учащейся молодежи. Тогда-то он и познакомился с моей матерью, пятнадцатилетней гимназисткой и участницей одного из таких кружков в Мариуполе – об этом она сама рассказывает в очерке «Цветок на могилу». В январе 1904 года, в день объявления русско-японской войны, отец был арестован в поезде по пути из Бердянска в Бахмут с техникой для подпольной типографии («Мой первый арест»); накануне этого же дня мать, бежавшая из родного дома, чтобы начать самостоятельную жизнь, была арестована в Бердянске («Первый путь»).
В начале 1905 года отец был выпущен из тюрьмы под надзор полиции, весной того же года бежал из-под надзора и, находясь на нелегальном положении, работал в социал-демократических организациях Крымского союза в Феодосии и Севастополе. В это время он и присоединился к меньшевистскому крылу партии. Накануне октябрьских событий 1905 года он перебирается в Одессу и тут попадает в самую их гущу; об этом он рассказывает в очерке «1905 год», бесценном историческом свидетельстве, насыщенном яркими впечатлениями очевидца. Он, участник революционных демонстраций и митингов, был схвачен прямо на баррикаде, избит до потери сознания в полицейском участке и освобожден после обнародования манифеста 17 октября. В тот же день начался кровавый еврейский погром, отец вступил в отряд самообороны и через два дня снова был арестован. Он стал свидетелем массового опьянения свободой и тяжелого российского похмелья. В очерке «1905 год» он вспоминает стихи популярного в те годы поэта Николая Минского, отвечающие его тогдашнему настроению:
Горе проснувшимся!
В ночь безысходную
Им не сомкнуть своих глаз.
Сны беззаботные,
Сны мимолетные
Снятся лишь раз.
В дни восстания на крейсере «Очаков» он был агитатором Севастопольского комитета социал-демократической партии. После подавления восстания участвовал в массовой работе среди крестьян, рыбаков, рабочих-железнодорожников сначала на Юге, потом в Москве, в Твери. Жил нелегально, под чужим именем. Выполнял, как он пишет, «особо конспиративные функции», работая в Твери среди офицеров местного драгунского полка. Был сослан в Яренск Вологодской губернии на три года. В 1910 году освобожден из ссылки, а в следующем году снова арестован и выслан на три года в Пинегу Архангельской губернии. Педагогическую работу в кружках рабочих продолжал и в ссылке. Сюда, в ссылку, мать приехала к нему добровольно. В предвоенные годы совмещал политическую деятельность с организацией профессиональных союзов. В годы первой мировой войны работал во Всероссийском бюро труда при Союзе городов, опубликовал книгу «Потребление городского населения России».
Этот по необходимости сжатый очерк дает лишь слабое представление о насыщенной событиями жизни моего отца в предшествующие революции годы.
В первые же дни февральской революции отец был избран секретарем Московского комитета меньшевиков. В 1918-1919 годах еще продолжалось легальное существование меньшевистской партии. Осенью 1919 года, когда армия Деникина подошла к Орлу, московская организация меньшевиков мобилизовала своих членов для работы в Красной армии, и отец был направлен для педагогической работы в военно-учебные заведения. В 1920 году, – пишет он в своих воспоминаниях, – «после ряда безуспешных попыток сочетать пребывание в рядах меньшевизма с субъективным желанием оставаться верным делу рабочего класса и его революции», он выходит из партии.
Свое служение идеалам юности он отныне видит не в политической деятельности, он не хочет делать карьеру в рядах большевистской партии подобно многим бывшим меньшевикам. С увлечением и нерастраченной энергией он погружается в педагогическую работу. Он принимает участие в создании Школы-коммуны им. Лепешинского и начинает преподавать в Коммунистическом университете трудящихся Востока. В знаменательном 1922 году, после отстранения «буржуазных» профессоров от преподавания общественных наук, отца привлекают к работе в Институте народного хозяйства и Московском университете. До 1927 года он преподает политическую экономию. От этого времени остался учебник политической экономии, написанный в соавторстве с Э.Я. Брегелем, и книга «Народное хозяйство в очерках и картинах», составленная отцом совместно с И.И. Рубиным.[1]
С конца 1920-х годов отец все глубже уходит в экономическую географию, науку менее политизированную, нежели политэкономия. Долгие годы он руководил кафедрой экономгеографии и был профессором в Московском государственном педагогическом институте им. Ленина. Он подготовил десятки аспирантов, создал научную школу, ему посвящены статьи во всех книгах и справочниках по истории советской экономгеографии, в энциклопедиях. В 1930-31 годах он принял участие в экспедиции в Тувинскую народную республику – изучал ее экономику и население, разрабатывал материалы сельскохозяйственной и демографической переписей, помогая организации народного хозяйства в этой стране охотников и скотоводов-кочевников Центральной Азии. Опубликовал книгу «Очерки истории и экономики Тувы» (М-Л., 1934) – один из первых обобщающих трудов, посвященных Туве, основанный на большом историческом и экономгеографическом материале. Работа «Бюджет тувинского кочевого хозяйства», сохраняющая историко-этнографическую ценность и сегодня, была подготовлена отцом совместно с моей матерью, но так и осталась неопубликованной.
Ранней осенью 1941 года отец добровольно ушел на фронт с отрядом народного ополчения, чтобы защищать Москву; уже на марше дивизии к фронту он был отозван из ополчения по причине сильной близорукости.
В эвакуации, на Алтае, отец приступил к выполнению замысла, который созревал в предвоенные годы: созданию нового научного направления – географии населения, – продумыванию его теоретических и методологических основ. Итогом были теоретические работы, опубликованные уже после войны, – среди них надо назвать статью «Природа и человек и их взаимных отношениях как предмет социально-культурной географии» (Вопросы географии, сб.5, 1947), – и создание курса, который отец читал на кафедрах экономгеографии Московского университета и Московского пединститута.
Он был одним из основоположников социально-культурной географии в России. Он обратил географию к человеку, в его работах берет свое начало социальная проблематика современной русской географии. Это было выражением его постоянного, глубокого интереса к человеку, к жизни людей на земле, в различных природно-географических и социально-исторических условиях. Географию населения, географию человека он сделал не только темой собственных исследований, но научным направлением, которое продолжало развиваться; ему как демиургу принадлежал первый толчок. В русле этих интересов находится и опубликованная в это же время книга отца «Города Западной Сибири. Очерки историко-экономической географии» (М., 1949). В ней отразился его интерес и к истории Сибири, и к проблеме возникновения и развития города как явления культуры.
Отец был педагогом, учителем по призванию. Трудно назвать другого профессора, которого бы так любили и ценили ученики. Они видели в нем превосходного лектора, мысль которого развивалась логично, убедительно, элегантно; одаренного и требовательного руководителя, относящегося с большим, человеческим вниманием к их работе, жизни, научному росту; видели в нем пример бескомпромиссного служения своему делу, человека глубоко порядочного и принципиального.
Отец окончил лишь несколько классов городского училища и уже взрослым около двух лет слушал лекции в Народном университете им. Шанявского. Несмотря на отсутствие формального образования, он был глубоко и всесторонне образованным человеком. Всю жизнь он систематически и серьезно занимался самообразованием. Его письма 1913 года из цикла «На севере» дают представление о характере этой огромной работы, которую он, начав юношей, не прекращал до конца своей жизни.
Он хорошо знал историю русской общественной мысли, в последние годы жизни его все глубже захватывала история еврейского народа и еврейской религии, христианства. Он всегда ощущал себя евреем, осознавал свою принадлежность к еврейскому народу. Он был человеком европейской культуры, но охотно читал и хорошо знал еврейских писателей, в старости с большим интересом перечитывал еврейские журналы XIX – начала ХХ века, бывал в Московском еврейском театре, который в конце 1940-х годов стал одной из жертв развязанного Сталиным еврейского погрома.
При внешней замкнутости отец был человеком, в глубине души которого, не видные миру, скрываемые от него, бушевали страсти, и сильнейшей из них была страсть к свободе.
Умер он в 1957 году. К совсем уже больному, умирающему, к нему пришел его давний друг и коллега Николай Иванович Ляликов. «Вы знаете, – сказал ему отец, – я отложил уже все книги и оставил себе только одну. Это, по моему убеждению, самое великое произведение, больше любого другого проникающее в суть жизни». Этой книгой была «Война и мир» Льва Толстого.
Моя мать, Елена Осиповна Кабо (до замужества Губергриц), родилась в 1888 году в Таганроге. Она выросла в ассимилированной еврейской семье – среди родственников было немало образованных, интеллигентных людей, в их числе известный композитор и музыкальный критик, исследователь еврейского музыкального фольклора, один из основателей Народной консерватории в Москве, Юлий Дмитриевич Энгель, окончивший свои дни в Тель-Авиве. В 1899 году семья матери переезжает в Мариуполь. Здесь, будучи пятнадцатилетней гимназисткой, она становится членом социал-демократической организации учащихся. Большое влияние на ее духовное формирование оказала встреча с моим отцом, приехавшим в Мариуполь в качестве партийного организатора летом 1903 года. Несколько месяцев спустя она совершает первую попытку начать самостоятельную жизнь, посвященную высоким общественным идеалам («Первый путь»). В 1904-1905 годах она – в Екатеринославе, где оканчивает гимназию и активно работает в местной социал-демократической организации. Как и отец, она примыкает к меньшевистскому крылу партии. Она вспоминает о молодом учителе Екатеринославской гимназии Владимире Ивановиче Пичете. Я знал его уже профессором исторического факультета Московского университета, когда сам был студентом. Перед ней был вдохновляющий образ ученого-историка, она выбрала революцию, историю она хотела делать сама.
В 1909 году она учится на Высших женских курсах в Харькове, но в следующем году ее высылают под надзор полиции в Бердянск, и здесь – начало совместной жизни ее с отцом. Отныне она делит с ним ссылку, скитания, нелегальное существование. В брак они вступают в 1911 году в Екатеринославе, а в следующем году она приезжает к нему в Пинегу, в ссылку. Еще до революции она, подобно многим другим социал-демократам, меньшевикам, начала серьезно и глубоко изучать жизнь рабочих. В очерке «Евпаторийские ночи» она пишет о том, как захватила ее социальная статистика. «Мне нравилось, как при точном численном измерении многих однородных явлений из хаотического накопления случайных величин статистика извлекает яркую и подчас неожиданную качественно-количественную характеристику социального целого. Это было не только закономерно, не только интересно, это было красиво!.. Овладеть конкретными фактами и построить их в стройные ряды отвлеченных статистических фактов – это большое искусство, заслуживающее того, чтобы посвятить ему свою жизнь».
В 1915 году она уезжает в Москву – как сама она пишет – «на статистическую работу с нелегальным паспортом в кармане и с несокрушимой верой в свой новый жизненный путь». Накануне революции она работает в Бюро труда при Всероссийском союзе городов, в Центральном союзе потребительских обществ. К этому времени относятся ее первые научные работы. В 1921 году она уже у истоков советской статистики труда – вместе с коллективом энтузиастов она работает в Центральном бюро статистики труда при Всесоюзном центральном совете профессиональных союзов. Об этом она рассказывает в очерке «В Воспитательном доме». «Как увлеченно, как плодотворно работали мы в эти годы», – пишет она. Ее друзья и сотрудники знали, что они создают «новую отрасль социального познания», и это «сообщало каждому дню нашей работы высокую ценность».
При всем разнообразии научных интересов центральными темами для нее всегда оставались жизнь и быт рабочих, народный бюджет, потребление и питание населения как показатели уровня жизни. В эти годы были опубликованы две книги моей матери. Одна из них – «Питание русского рабочего до и после войны» (М., 1926). Другая книга – «Очерки рабочего быта» (М., 1928), замечательный образец совмещения скрупулезного изучения бюджетов рабочих семей с социологическим исследованием быта, строгой научности с художественно-образным проникновением в жизнь людей. Новаторством было, в частности, то большое внимание, которое она уделяла судьбам женщин-работниц в послереволюционной России. Эта книга стала вехой в истории социологии и статистики в нашей стране. Подобная книга не появлялась потом уже никогда. Упоминания о ней, ссылки на нее до сих пор встречаются в российской и зарубежной литературе.
Как и чем все это закончилось, рассказано в том же очерке «В Воспитательном доме». Всему, что тогда произошло, здесь дана точная оценка: это было «прелюдией к симфонии наступавшего террора». Название очерка символично: с кампании так называемых «чисток» начиналось воспитание людей «в атмосфере сыска и доносительства, в духе повиновения и всеобщего страха».
Центральное бюро статистики труда было ликвидировано. Статистика труда какое-то время еще продолжала существовать, но приговор ей уже был произнесен. Это были годы сталинской коллективизации и индустриализации. Жизнь рабочих становилась все хуже, их жизненный уровень упал намного ниже дореволюционного. Статистику труда упразднили: опасные цифры стали государственной тайной. Некоторое время мать работает в Институтах экономических исследований Госплана и Наркомвнуторга, в Институте охраны здоровья детей и подростков. Институт экономики Крайнего Севера, в котором она начала работать в 1936 году, в следующем же году был ликвидирован: все его руководство оказалось в тюрьмах и лагерях. Перед войной она участвует в экономической экспедиции в республику Коми; летом 1940 года я жил вместе с ней в Сыктывкаре и хорошо помню этот город, окруженный тайгой. Тайгу перерезывала колючая проволока, повсюду торчали вышки для часовых – это была страна концлагерей. Потом – годы войны, эвакуация на Алтай, после возвращения в Москву – работа в Арктическом институте Главного управления Северного морского пути, в Институте питания. Научной работой «для души», над любимыми темами, она занималась дома, самоотверженно и бескорыстно. Она писала без надежды увидеть свои работы опубликованными, рукописи ложились в плетеную корзину, знакомую мне с детства.
Страшные тридцатые и сороковые годы она прошла мужественно, не сломленная духом, с горячей любовью и преданностью в сердце – к семье, к науке. За ее видной всем скромностью скрывались богатый внутренний мир, сильный аналитический ум, любовь и вкус к тонкому научному анализу, к строгому и точному научному методу. Ее формирование как ученого, ее служение науке происходили в тяжелых бытовых условиях. Дочь Люба родилась в Москве в дни февральской революции 1917 года, и раннее ее детство прошло в годы разрухи и голода. Я родился в 1925 году, когда мать работала над своими главными книгами, совершая обходы своих подопечных рабочих семей. С конца двадцатых годов наша семья жила в коммуналке на Каланчевке, где ютилось еще пять-шесть семей. Отец прожил в этих условиях до самой смерти, мать и моя сестра переехали в отдельную квартиру уже в 1960-х годах. Об этом периоде их жизни я рассказываю в своей книге «Дорога в Австралию» (Нью-Йорк, 1995), а сестра, Любовь Рафаиловна Кабо, ставшая известной писательницей, в своем романе «Ровесники Октября» (М., 1998) и в книге «Минувшее – у порога» (М., 2003).
В 1960-е годы начали возрождаться науки, уничтоженные в годы сталинщины, вернулась к жизни и социальная статистика. Труды моей матери снова начали печататься. Еще при ее жизни в различных сборниках было опубликовано несколько ее работ, важных в теоретическом и методологическом отношении, некоторые вышли в 1970-е годы, уже после ее смерти. Были опубликованы работы о монографическом методе в статистических исследованиях, о бюджетном индексе, о естественном движении населения, о роли статистического метода в этнографических исследованиях, о быте как объекте социологического исследования. Но еще больше осталось неопубликованных рукописей; теперь они находятся в Архиве Российской академии наук, вместе с рукописным фондом моего отца. Библиография опубликованных и неопубликованных трудов моей матери имеется в статье: Ф.Д.Лившиц. Елена Осиповна Кабо. – В кн.: Советская статистика за полвека (1917-1967 гг.), М., 1970, с.272-278.
В последние годы ее жизни вспомнили и ее труды двадцатых годов, они стали классикой советской статистики. Это было наградой за годы забвения и молчания. Умерла она в 1968 году.
Все, что делали, говорили и писали мои родители, делалось, говорилось и писалось честно и отвечало их убеждениям. Таковы и их воспоминания. Они считали, что революция создала объективные предпосылки для социализма и демократии, для перехода средств производства и политической власти в руки трудящихся. Эти предпосылки не были реализованы, и в этом – трагедия всей последующей истории России. Но дело, которому они посвятили свою молодость, было исторически необходимым и прогрессивным. Они и в поздние годы оставались верными идеалам своей молодости и никогда, я уверен, не раскаивались в своем участии в революционном движении. Они не могли жить иначе, свою жизнь они могли прожить только так, как прожили, – ведь это шло из глубоких нравственных основ их духовного мира.
Это отношение к их революционному социал-демократическому прошлому разделяет с ними и такой мыслитель как Николай Бердяев. «Евреи играли не малую роль в революции, они составляли существенный элемент в революционной интеллигенции, это совершенно естественно и определялось их угнетенным положением. Что евреи боролись за свободу, я считаю их заслугой», – пишет Бердяев. И в другом месте: «Это заслуга евреев, что они принимали участие в борьбе за более справедливый социальный строй» (Н.Бердяев. Христианство и антисемитизм. Париж, б.г., с.17, 31).
Надежды, о которых писал Бердяев, не оправдались. России не нужна свобода, она не знает, что с нею делать. Все прошедшие после революции десятилетия воспитатели русского народа – и других народов страны – стремились уничтожить в людях лучшее, что в них было, и усердно культивировали психологию рабов.
В оставленном родителями литературном наследии отразился пройденный ими после революции путь надежд и разочарований. К середине 1920-х годов, после колебаний первых послереволюционных лет, в их сознании на какое-то время утвердилось понимание происходящего, которое я бы назвал «осторожным оптимизмом». В этом отношении показательны два произведения. Одно из них – очерк отца «Путешествие в Абхазию», датированный 1925 годом. Отец хорошо видит социальные противоречия, которыми сопровождается революция, но он видит и как меняется жизнь, как уходит старое, отжившее, он возлагает надежды на молодежь, которая сумеет сделать этот процесс необратимым. В очерке есть знаменательное место, там говорится о звуках пионерского барабана – символе «приближающейся бури», которая, как надеется отец, сметет старый мир.
Другое произведение – книга матери «Очерки рабочего быта». Книга вышла в 1928 году, но материалы для нее собирались в предшествующие годы. Вот как сгруппированы в книге обследуемые рабочие семьи: «Рабочая целина», «Первые борозды», «Новь» – так названы эти группы. Они отражают те перемены, которые несла революция в жизнь рабочих. Родители надеялись, что завоевания революции сохранятся и дадут всходы, но этим надеждам не суждено было сбыться.
Отец, конечно, уже в 1920-е годы понимал характер большевистского переворота как «бланкистского» заговора – о его интересе к бланкизму и нечаевщине свидетельствуют, в частности, многочисленные выписки из книг. Правящая партия, а с нею и весь социально-политический строй страны переродились, этот процесс был заложен в самой октябрьской революции и предопределен ею. Но это произошло не сразу, и сам процесс был сложным и противоречивым. Осмысление моими родителями революции во всей ее сложности и противоречиях продолжалось на протяжении всей их жизни. Они ощущали, чем дальше, тем острее, главное противоречие – неразрешимое, трагическое противоречие между высокими целями революции и ее средствами; об этом хорошо написано моей матерью в очерке «Таня», действие которого относится еще к началу ХХ века. А с этим осмыслением, с трагическим опытом жизни в нашей стране пришло и глубокое разочарование.
Два очерка, написанные отцом в последние годы жизни, – «Легенда о Великом инквизиторе» и «Диалектика русской революции», – итог этих размышлений, этого опыта, глубоко продуманный анализ русской революции и ее последствий – той «иронии истории», которая смеется над людьми, даже лучшими из них, искажая их замыслы и превращая последние в нечто прямо противоположное. Отец показал в этих работах неизбежность перерождения партии, захватившей власть в результате заговора, и в конечном итоге неизбежность личной диктатуры. Многие из этих идей позднее были высказаны другими. Отец мыслил и писал еще в полном одиночестве, эти очерки – плод одиноких прозрений, опережающих время.
То, что видно нам сегодня, с высоты нового тысячелетия, было выношено и выстрадано моими родителями в глухие годы безвременья, в условиях почти полной изоляции. После ХХ съезда КПСС и разоблачения Сталина и сталинщины, еще робкого и половинчатого, отец с горечью говорил о годах сталинской диктатуры: «Лучшие, самые плодотворные годы моей жизни загублены». Он полагал, вероятно, что не смог полностью раскрыть свои возможности, предельно реализоваться как личность, как гражданин, как ученый, как человек, призванием которого было прямое, открытое воздействие на людей. То же самое, должно быть, могла сказать о себе и моя мать, показавшая себя в двадцатые годы талантливым исследователем и вынужденная потом, на протяжении трех десятилетий, складывать в корзину свои лучшие работы.
Это были годы неслыханного еще в истории террора, развязанного государством против собственного народа. Люди задыхались под идеологическим и политическим прессом, время требовало от моих родителей, как и от многих других людей, мобилизации всех внутренних ресурсов, чтобы всегда и во всем оставаться на высоте своих моральных требований и принципов. И все же я думаю, что оценивая так прожитые годы, отец был не совсем справедлив – об этом свидетельствует многое, сказанное мною выше. И главное – оба они прожили эти годы внутренне свободными, не сломленными. А им пришлось пережить немало личных трагедий.
Одной из них была потеря любимой сестры матери в 1937 году – об этом она рассказывает в очерке «Руся». Я приглашаю читателя познакомиться с моим послесловием к этому очерку. Нам удалось раскрыть тайну последнего года жизни Руси (Раисы Осиповны Губер-Гриц), ее трагической гибели – все то, что так и не суждено было узнать моей матери – и через судьбу Руси увидеть чудовищную машину массового уничтожения людей, именуемую советским государством.
Мои родители были людьми большого мужества и самообладания. Они несли в себе целый мир ушедшей в прошлое большой культуры – нравственной, интеллектуальной, социально-политической. С ними и с людьми, подобными им, ушел в прошлое классический тип русского интеллигента в его идеальном выражении. Старая русская интеллигенция – лучшее, что имела Россия и что она безнадежно потеряла. В 1920-50-е годы русская интеллигенция, в массе своей, была физически уничтожена или духовно деградировала, русский интеллигент, каким его знали XIX – начало ХХ века, исчез навсегда как редкое животное, которое истребили, не успев занести в красную книгу.
В 1949 году я был арестован и после многих месяцев, проведенных в трех знаменитых московских тюрьмах – Лубянской, Лефортовской и Бутырской, оказался в поселке Ерцево, центре Каргопольлага. Ерцево находится на юге Архангельской области, а севернее, в Пинеге, сорок лет тому назад жили в ссылке мои родители – и это совсем не далеко от тех мест, где предстояло теперь несколько лет провести мне. В стране произошла революция, произошли колоссальные социальные сдвиги, изменился государственный и политический строй, – а история повторилась, и поколение детей вернулось туда же, куда когда-то ссылали родителей. Различие состояло разве только в том, что родители жили в сравнительно либеральной царской ссылке, а дети – в концлагере, за колючей проволокой, под дулами автоматов. Да еще в том, что родители были сосланы за настоящую, не придуманную следователями революционную деятельность и сознавали это, а дети – часто просто за неосторожное слово, сказанное в присутствии профессиональных провокаторов и добровольных стукачей.
Ерцево и Пинега… Было в их географической близости что-то глубоко символическое. Не говорил ли один этот факт о сущности российской истории, о таинственных, еще далеко не проясненных путях, которыми движется она, повторяя себя из века в век?..
Письма моих родителей в лагерь… Я уже писал об этих письмах, как и о многом другом, в книге воспоминаний «Дорога в Австралию». Здесь скажу только о том, о чем родители писали мне особенно настойчиво и в чем отразился их собственный опыт жизни в тюрьмах и ссылках: о необходимости упорных, систематических занятий. И еще: о необходимости не терять надежду. «… Не теряй надежду никогда и ни при каких обстоятельствах… Пусть каждый день твоей жизни будет днем твоего роста, твоей внутренней возмужалости, твоего умственного развития… Тюрьма развращает слабых и закаляет сильных. Кто не идет вперед, того толкают назад. Иди вперед, как шел до сих пор… Если у тебя останется немного времени для умственных занятий, советую тебе продолжать занятия языками. Не прерывай эти занятия… Ничего так сильно не хочу я, как только того, чтобы ты старался в свободное время поддерживать и обновлять знания, которые ты приобрел. Важны не только знания, которые человек приобрел и, перерабатывая, впитал в себя, но и та умственная работа, которую он проделывает ежедневно, хотя и небольшими дозами. Это – лучшая защита против внутренней слабости, это хорошая психологическая зарядка… В работе своего сознания я нахожу хорошее лекарство против болезни, ставшей неразлучной со мною. Разделяешь ли ты мое убеждение в целебном значении человеческого сознания?.. Ты молод и перед тобой долгая жизнь, в течение которой ты сможешь много раз исправить все то, что ты считаешь своими ошибками. Думай о том, как занять свое место в этой жизни и сообщить ей все то значение, которое зависит от понимания своего истинного и полезного призвания…»
Это – отрывки из писем моих родителей в лагерь, написанных в разное время. Они много говорят прежде всего о них самих. Вот хотя бы одно из последних писем отца: «… Над жизнью господствует великий закон – движение… Все-таки впереди – огни»… С этими словами он, мальчиком, начинал свою сознательную жизнь. С этими словами он и заканчивал ее.
Несмотря на все, пережитое родителями за долгие годы жизни, вопреки гнетущей, безнадежной атмосфере последних лет сталинского режима, они не утратили веры в будущее.
Обращаясь в своих автобиографических очерках к далекому прошлому, они хорошо видели заблуждения и ошибки юности, но это не мешало им относиться к ней с пониманием и любовью. И отец, и мать, – он в четырнадцать, она в шестнадцать лет, – оба они в разное время бежали из родного дома, и оба вспоминают об этом с юмором. Обоих толкнуло на этот поступок страстное желание порвать с прежней жизнью и начать новую жизнь – и вот эта устремленность к новым горизонтам, к свободе и независимости, к осуществлению жизненного идеала определяло все их поведение в юности, а во многом и последующую жизнь.
Годы, когда были написаны эти очерки, очень важны для их адекватного понимания. Время отразилось на их языке и стиле. Воспоминания отца начаты в 1950 году. Это – последние годы сталинского режима, его агония. Страна была охвачена погромной антиеврейской истерией, власти целенаправленно раздували в людях самые низменные инстинкты, и семена антисемитизма падали в хорошо унавоженную почву. Вот почему в воспоминаниях отца так остро звучит еврейская тема: положение евреев в дореволюционной России, – в этом отношении особенно важен очерк «В черте оседлости», – официальный и бытовой антисемитизм, юдофобская пресса. Несомненным откликом на то, что творилось тогда в советской прессе, является концовка очерка «Книги моего детства».
Мать писала свои воспоминания позднее, в 1960-е годы. В эти последние свои годы спокойной и мудрой ясности она писала:
Последние годы, прозрачные годы…
Как будто с полотен больших мастеров
Рукой осторожною сводит природа
Осевший с годами туманный покров.
Мы живем сейчас в другое время. Идеалы, которыми жило поколение моих родителей, чужды большинству наших современников в России. Никто не станет жертвовать во имя их своими удобствами, а тем более свободой, никто не пойдет на баррикаду. О высоком нравственном, духовном, идейном потенциале многих участников революционного движения (конечно, далеко, далеко не всех!) наши современники, как правило, не имеют представления. Не имеющим собственного опыта жизни в то время, не пережившим всего, что оно несло, – ни черты оседлости, ни погромов, ни многого другого, что толкало в революцию людей разных социальных слоев и разных национальностей, – нашим современникам трудно понять, что происходило в душах тех, кто жил в то время, что двигало ими. То же самое относится и к значительно более близкому к нам – сталинскому – времени.
Эти очерки предназначены для читателей, желающих понять прошлое. Некоторые из них – человеческие и исторические документы, заслуживающие того, чтобы сказать о них еще раз подробнее.
Я уже упоминал очерки моего отца, в которых он вспоминает о своем детстве, в том числе и очерк «В черте оседлости». В немногих словах, сильными, запоминающимися штрихами рисует он жизнь и душевное состояние евреев «черты», гонения и унижения, которым они подвергались, их страстное стремление овладеть русской культурой, получить, несмотря на неимоверные трудности, образование. Отец рассказывает, как пробуждался и рос интерес евреев к возвращению на землю предков и созданию собственного государства, как в душах молодых людей крепли настроения социального протеста, готовность, во имя свободы, к любым испытаниям, как созревало в них чувство человеческого достоинства. Хочется отметить и очерк «Моя бабушка». Какой яркий, поистине шекспировский образ! Чего стоит одна эта сцена, где мать, вооруженная ножом, ищет своего сына, чтобы покарать его за измену вере отцов. А какие несхожие типы – ее дети. Как много дают для понимания евреев черты оседлости эти воспоминания. Очерк, посвященный купцу Прохорову и портному Слуцкому, отец не успел закончить, но он интересен характерными бытовыми подробностями, и мы включили его в цикл зарисовок, объединенных названием «Из детских воспоминаний».
Очерк «Мой первый арест» – это не только живой рассказ об аресте с подпольной типографией и событиях в Бердянской тюрьме, но и страница истории социал-демократических организаций двух городов Приазовья – Бердянска и Мариуполя. Отец сам принимал участие в создании этих организаций, и рассказ его интересен как свидетельство участника событий.
Но особенно интересен и важен в этом отношении очерк «1905 год». Не будучи специалистом, я допускаю, что события 1905 года в Одессе и Севастополе достаточно полно отражены в литературе, и все же думаю, что историки найдут в этом очерке немало нового фактического материала, ценного прежде всего как свидетельство участника этих событий. Это и митинги в аудиториях университета, и баррикады на улицах Одессы, и поведение толпы на улицах города, и избиение защитников баррикады полицией, и картины еврейского погрома, организованного, как утверждает отец, градоначальником и проходившего при бездействии войск и полиции, и создание отрядов самообороны, защищавших еврейское население города. Жертв погрома, по словам отца, было около семисот человек. Он вспоминает: «Меня потянуло в мертвецкую… Длинный, узкий коридор. По обеим его сторонам лежали трупы с судорожно сведенными, окоченевшими руками и искаженными лицами». Волна погромов прокатилась по всему югу Украины. Этот резкий переход «от яркого света свободы к мраку средневековья» оставил в душе моего отца глубокий, несмываемый след.
Отец вспоминает речь лейтенанта Шмидта, которого он услышал в Севастополе, он был свидетелем расстрела «Очакова» и других мятежных кораблей и героического поведения людей, бросившихся на помощь гибнущим матросам.
«На Севере» – это отрывки их сохранившихся писем 1913 года, которые отец писал матери из ссылки, после того как она в течение года добровольно прожила с ним там на положении ссыльной. Отрывки из писем были выбраны самим отцом в 1953 году. Ссылку отец отбывал в городе Пинега, точнее где-то в его окрестностях, недалеко от села Вонга, на берегу реки Пинеги.
Дореволюционную русскую политическую ссылку мы знаем плохо. Мемуаров бывших ссыльных сохранилось очень мало, не говоря уже о публикациях эпистолярного характера. Тем большее значение приобретают письма отца из пинежской ссылки. Они интересны множеством жизненных и бытовых подробностей. Но не только этим: они вводят в богатый духовный мир этого 27-летнего человека, а через него в духовный мир людей, окружавших его, показывают нам, какими они были задолго до революции, еще «там» и «тогда». Среди этих людей – часовщик Иосиф Львович Сондак, – дружба между ним и моим отцом, начатая в ссылке, сохранялась до последних дней их жизни, – сапожник Шорин, ткач Алексеев; все трое были социал-демократами. С ними и другими молодыми рабочими отец вел постоянные занятия. Систематическое самообразование – одна из характерных примет тогдашней ссылки.
О чем же размышляет отец в этих письмах? О прочитанных книгах. Об отношении к смерти. О вере в «неугомонный дух человека, в его бунтарское начало», о невозможности для такого человека, как он, «спокойного отношения к окружающему злу». «Я здесь, потому что я таков», – пишет он. И продолжает: «Но есть место в жизни, на котором тебя никто в мире не заменит». Это – призвание человека. Те же слова о необходимости для человека в молодости понять свое призвание и следовать ему в жизни отец писал мне в лагерь, много лет спустя. Мысль эта сопровождала его всю жизнь, она определила его жизненный путь, и он хотел, чтобы и его сын понял свое призвание и следовал ему.
Отец вспоминает в письмах о прошлом, о детстве, о жизни – «такой безрадостной, без просвета, без надежды… Никакие силы не в состоянии вырвать эти образы и картины из моей памяти». Он пишет о проходившем в 1913 году судебном процессе над евреем М.Бейлисом по ложному обвинению в ритуальном убийстве. Суд присяжных оправдал подсудимого. Дело Бейлиса вызвало общественный протест в России и в других странах. Слова из письма отца звучат современно и сегодня, в век телевидения и интернета: «Можно ли телеграфными проволоками сковать народ, получивший великий опыт многих революций?»
Если мы плохо знаем политическую ссылку, еще хуже известна уголовная ссылка. Вот почему даже сравнительно скудные картины уголовной ссылки, которые мы находим в письмах отца, представляют большой интерес.
Нашу публикацию продолжает дневник, который отец вел в течение нескольких месяцев 1923 и 1924 годов. Это, в сущности, сжатый, скупой отчет для себя о том, что сделано за день. От того времени сохранилось, вероятно, не много подобных материалов. Одно было изъято при арестах и обысках и потом уничтожено органами госбезопасности, другое уничтожено самими владельцами… Так что и этот дневник может быть интересен и современному читателю, и будущему историку.
Несколько необходимых пояснений к дневнику. Дневник отца – мы публикуем его в извлечениях – рисует жизнь московского интеллигента в первой половине 1920-х годов, его трудовые будни и дни отдыха. Отец в это время преподавал в двух местах – в Коммунистическом университете трудящихся Востока (КУТВ) и Московской опытно-показательной школе-коммуне им. Лепешинского (МОПШК). При КУТВе семья имела квартиру, в которой постоянно жили моя мать и сестра Люба. Находилась она в Путинковском переулке, около Страстного бульвара. У отца, кроме того, была комната при школе, в одном из Ильинских переулков, выходящих на Остоженку. Такие комнаты имели и другие преподаватели; там же, в школе-коммуне, жили учащиеся. Дневник отразил характерные для того времени творческие поиски в педагогике, в методике преподавания, в строительстве новой школы, которая должна была стать моделью нового общества. В дневнике упоминается издательство «Книга», где печаталось «Народное хозяйство в очерках и картинах», – книга, составленная отцом в соавторстве с И.И. Рубиным; отец называет ее в дневнике «Хрестоматией». Работа над книгой в то время еще продолжалась. Дневник содержит и некоторые сведения о культурной жизни Москвы – о спектаклях в театрах, о кинофильмах.
Общая тетрадь в черной клеенчатой обложке открывается записью от 13 декабря 1923 года, в которой отец говорит о предыдущей части дневника, относящейся к 1920 году. Но дневник за 1920 год, когда отец еще был членом РСДРП, уничтожен – все листы до декабря 1923 года вырезаны. Уничтожен, вероятно, уже в 1930-е годы – годы сталинского террора. В конце 1920 года отец порвал с этой партией, но не стал и большевиком, и первая запись за 1923 год начинается с его размышлений об этом. В записи от 22 января 1924 года отец рассказывает о том, как встретили известие о смерти Ленина люди на улицах, с какими чувствами принял это событие сам отец. Следующий лист дневника вырезан. Что там было? Может быть, мысли, рожденные похоронами Ленина, размышления о борьбе за власть в правящей партии? К чему гадать. И, наконец, последняя запись дневника от 9 декабря 1924 года – глухое упоминание о споре между моими родителями о Российской коммунистической партии. В чем заключалась суть спора, мы, к сожалению, никогда уже не узнаем.
В начале 1920-х годов родители пережили сложную полосу в их взаимоотношениях; намеки на это имеются в разных местах дневника. Судя по этим замечаниям, – это относится прежде всего к записи от 14 февраля 1924 года, – глубокая причина была не только в поведении моего отца, как полагает моя сестра в своей книге «Минувшее – у порога» (с.16-20), но и в моей матери. Оставаясь матерью маленькой болезненной дочери и женой, она взяла на себя огромную задачу социально-статистического исследования. В эти годы она работает над своими будущими книгами, которые выйдут в 1926 и 1928 годах, собирает и обрабатывает громадный статистический материал, использованный в них, изучает жизнь рабочих семей Москвы. После рабочего дня в институте, она допоздна посещает рабочие семьи, а потом, за полночь, обрабатывает статистические материалы. (Люба в это время находилась в детском саду и с домработницей, иногда с ней сидел по вечерам отец). Работала мать одержимо, с увлечением, которое захватило все ее мысли и чувства. Если судить по тем же замечаниям в дневнике, с этим могла переплетаться и драма ее личных взаимоотношений с кем-то из ее коллег, обостренная ее внутренним сопротивлением этому чувству. В ее цельной натуре стиралась грань между работой и отношениями с людьми. А работа ее в эти годы, – работа, в которую она вкладывала не только свое время и силы, но и душу, – была подвигом.
Моя сестра видит взаимоотношения родителей другими глазами. Вспоминая долгие вечера, которые она проводила вдвоем с отцом, она пишет: «Догадывался ли он, где была мама? Ходила по улицам. Это я сама догадалась: больше ей деться было некуда. Замерзала, заходила погреться на почтамт, в аптеки, в фойе кинотеатров. Лишь бы не объясняться, не говорить ни о чем!..» Едва ли эта догадка верна. У матери для прогулок по улицам не оставалось времени, да и отец в своем дневнике упоминает о том, что многие вечера матери были заняты обследованием рабочих семей.
Дневник отца «Путешествие в Абхазию» относится, как я уже упомянул, к 1925 году, когда отец преподавал в Коммунистическом университете трудящихся Востока и приехал в Абхазию для руководства студенческой практикой. В истории послереволюционной России это время было переломным. С одной стороны – новая экономическая политика и стабилизация режима. Но вместе с тем время, когда отчетливо обнаружились угрожающие тенденции в развитии общества, прежде всего появление нового правящего сословия, партийной бюрократии. Это было кануном сталинщины. В национальных республиках эти тенденции получили своеобразное преломление, органически впитав местные традиции. В Абхазии еще не выросла глухая стена между партийными сановниками и простыми людьми, между ними еще поддерживались традиционные неформальные отношения. Революция уже была предана, но отец еще надеялся, что новое поколение, выросшее после революции, остановит сползание в пропасть.
Жизнь, которая встретила его в Абхазии, была полна противоречий. Еще жива была родовая месть – жертвой ее пал муж женщины, у которой остановился отец. Сохранялись и другие древние обычаи; некоторые из них живы и сегодня. В дневнике интересны этнографические зарисовки – например описание старинного абхазского дома, его обстановки; сегодня такого жилища, вероятно, уже не встретишь. Не прошла мимо отца и плохо скрываемая напряженность в отношениях между двумя господствующими национальностями края – абхазами и грузинами. Во что превратилась эта напряженность через много лет, в послесоветское время, – хорошо известно.
Публикацию очерков моего отца завершают два текста, занимающие в его творчестве особое место. Это не воспоминания, не письма, не дневники. Это и не научные труды в традиционном понимании. Это попытка понять значение и последствия революции 1917 года, сделанная в форме философских эссе. Октябрьскую революцию теперь часто называют большевистским переворотом. По своей технологии это был, действительно, переворот, но по своим последствиям это была революция, глубоко вспахавшая Россию, и отец это ясно показывает. Но показывает не только это – со всей убедительностью логического и теоретического анализа он объясняет, почему революция привела не к тем результатам, к которым стремились, на которые надеялись очень многие, почему она обернулась жестокой, кровавой диктатурой. Перерождение революции было неизбежно, оно было заложено в ней изначально. Идеальный проект был обречен с того самого момента, когда цели были принесены в жертву средствам, когда нравственные цели революции подменила собой беспринципная борьба за власть. И мы знаем теперь, что приобретенный Россией после 1917 года исторический опыт наложил глубокую печать на сознание следующих поколений, на судьбы страны.
Эта тема волновала отца все послереволюционные годы, но очерки, о которых идет речь, написаны им в конце жизни и как бы подводят итоги его размышлениям. Выше, рассказывая о жизни отца и о том месте, которое эти размышления занимали в ней, я уже упомянул об этих очерках. Первый – «Легенда о Великом инквизиторе» – написан в начале 1950-х годов, в последние годы сталинского режима, а второй – «Диалектика русской революции» – закончен в 1956 году, после ХХ съезда КПСС и официального осуждения так называемого культа личности Сталина.
Легенда Достоевского о Великом инквизиторе, из романа «Братья Карамазовы», от которой отталкивается отец в первом очерке, по его мнению, говорит не только о перерождении церкви, но и о грядущей революции. Мысли, высказанные Достоевским, полагает он, выходят далеко за пределы темы, поставленной самим писателем, они имеют фундаментальное, универсальное значение, это историософия в художественных образах. За рассказом об испанской инквизиции в изложении отца легко угадывается режим сталинской диктатуры. Но аналогии продолжаются и дальше, когда речь заходит о людях, добровольно и покорно расстающихся со своей свободой, отказывающихся от священного свойства человеческого духа – неудовлетворенности достигнутым, устремленности «вперед и выше». Отец говорит о ложном противопоставлении духовной свободы и материального благополучия. «Централизация в материальном производстве» выступает для него условием духовного раскрепощения личности, социализм, в его понимании, возможен лишь в свободном обществе. Великую проблему христианства – проблему духовного освобождения человеческой личности, свободы выбора между добром и злом – отец переносит в иную плоскость, его волнует сама возможность для человека противостоять авторитету власти, – тем, кто пытается похитить прирожденную человеку жажду свободы, обманув его, успокоив его совесть. Овладение совестью людей – эта тема в годы, когда было написано это эссе, звучала очень современно. Актуальным было и долго еще оставалось и то триединство, которое, по словам отца, управляет людьми, – насилие, страх и ложь. Слепое повиновение авторитету власти в условиях, когда этот авторитет поддерживается подавлением свободной критики, неминуемо приводит к тому, что люди будут одурачены, – утверждает он. Потому что цель тех, кто управляет людьми, опираясь на чудо, тайну и авторитет, – превратить их в послушное стадо.
Очерк «Диалектика русской революции» отец начинает с Энгельса; его интересует, как Энгельс относился к бланкизму – захвату власти революционерами-заговорщиками. Действительно, переворот, осуществленный большевиками под руководством Ленина, имел несомненное сходство с бланкистским заговором. Сходство, отмеченное отцом, имело глубокие корни, оно было заложено в самой природе ленинской партии, возглавляемой «хорошо организованной» группой революционеров, «заранее подчиненных диктатуре одного или нескольких лиц». И этот характер переворота определил собою все то, что произошло в дальнейшем.
В России идеологом революционного заговора, осуществляемого группой политических авантюристов, спаянных железной дисциплиной и круговой порукой, был Сергей Нечаев. Его идеи оказали большое влияние на Ленина. Сочинение Нечаева «Катехизис революционера» стало библией Ленина. «Нечаевское дело» было положено Достоевским в основу романа «Бесы» – пророчества о большевистской революции, о «ста миллионах голов», которые будут принесены ей в жертву.
Такая революция, по словам отца, приводит к господству «нового класса» и в конце концов к «диктатуре одного или нескольких лиц». Понятие «новый класс» отец сформулировал и употребил одним из первых. Годом позже, в 1957 году, была написана книга югославского коммуниста Милована Джиласа о переродившейся партийно-бюрократической элите, господствующей в странах с коммунистическим режимом. Книга так и называлась: «Новый класс». Но отец не мог даже услышать об этой книге – он умер в начале 1957 года. Не мог он в то время прочитать и Джорджа Оруэлла. Напомню еще раз: эти очерки – итог его собственных одиноких размышлений.
Очерк отца показывает, что же в действительности скрывается за официальной догмой о месте и роли коммунистической партии в обществе. Партия фактически подменяет собою тот класс, который она якобы представляет, и господствует от его имени. Пресловутая диктатура класса является на деле диктатурой партии, а при существующих отношениях между партией и ее руководителями – диктатурой ее вождей и даже одного из них. Кстати, не напоминает ли выражение «ограниченная демократия», которое мы встречаем в очерке, другое выражение, вошедшее в обиход в России в последние годы, – «управляемая демократия»? Манипуляции со словом демократия – это чаще всего попытка скрыть простой факт: отсутствие демократии.
Говоря о том, как созревает единоличная диктатура внутри ядра правящей партии, отец отмечает, что процесс этот «исполнен чудес и тайн», он совершается «в глубочайших ее недрах и выступает перед лицом общества только в своих отдельных проявлениях». Сегодня мы знаем уже многое о том, как это происходило, за последние пятьдесят лет появилось немало книг, разоблачающих «технологию власти», раскрыты многие тайны «кремлевского двора» – к сожалению, еще далеко не все. Полвека назад моему отцу поневоле приходилось конструировать систему логических и теоретических постулатов. Современный читатель убеждается, однако, что каждое положение в этом очерке подтверждается фактами, хорошо теперь известными.
Одним из необходимых условий рождения единоличной диктатуры является, как мы знаем, контроль над средствами массовой информации. Отец уподобляет общество, где СМИ находятся под контролем власти, кораблю, лишенному сигнальной системы. «В таком обществе накапливается зло, пока образовавшийся нарыв не разорвется с тяжелыми последствиями для народных масс», – пишет он. Прогноз этот оправдался, хотя и очень не скоро – нарыв в конце концов прорвался.
В процессе изменения послереволюционного общественно-политического строя произошел, по словам отца, «незаметный переход власти от лиц и учреждений, которым по праву принадлежит контроль, к тем, которых надлежит контролировать». Такая ситуация сохранялась в России все последующее время.
Отец перечисляет основные социально-экономические признаки советского общества и убедительно опровергает утверждение партийных идеологов о том, что советский социалистический строй не испытал в годы сталинизма глубокой деформации. Отвечая на коренной вопрос – какова же природа созданного при жизни Сталина общественного строя, – он характеризует его как разновидность государственного капитализма, а присущую ему форму политического и экономического господства как олигархическую. «При этой системе государственная собственность становится достоянием группы видных политических деятелей, дорвавшихся тем или иным способом до политической власти и монополизировавших ее». Правящая страной группа представляет собой «замкнутую корпорацию, самопополняемую, никем не контролируемую и никому не подчиненную».
Говоря о природе русской революции и ее последствиях, отец мой, как мне кажется, упускает одно важное обстоятельство. Ведь характер такого колоссального, такого сложного явления как революция определяется не только свойствами тех политических сил, которые принимают в ней участие. Истоки и природа русской революции в значительной мере обусловлены самой русской историей, они заложены в менталитете русского народа. Народ не был пассивным материалом в чьих-то руках. Катастрофа, постигшая Россию в 1917 году, была прежде всего стихийным движением народных масс, выражением массовой ненависти и жажды мести. Но и в том, о чем говорит очерк «Диалектика русской революции», содержится большая правда.
Мне остается сказать несколько слов и об отдельных очерках моей матери. Во всех очерках, посвященных ее юности, она говорит о нравственном созревании окружающих ее молодых людей. Ведь их идейное и политическое созревание было неотделимо от нравственного, и эти заложенные в юности устои многие из них сумели сохранить до конца своих дней.
Очерк «Екатеринослав» раскрывает перед читателем широкую панораму общественных настроений и революционно-демократического движения в этом городе накануне 1905 года, нарисованную непосредственным свидетелем событий. Это живое описание города и его населения доносит до нас ощущение неповторимой душевной молодости людей, вступавших в жизнь сто лет тому назад. Хорошо изображена еврейская молодежь, и здесь надо отметить одно характерное явление – дружбу русских и еврейских рабочих, одинаково преданных общему делу. Привлекает внимание в этом очерке и облик русской интеллигенции, прежде всего одна ее типическая черта, «мало освещенная в печати», – ее самоотрицание, явление неожиданное и необходимое для понимания тогдашней интеллигенции. А наряду с этим – страстное, бескорыстное стремление молодежи к знаниям, к образованию. И, наконец, самое, как мне кажется, важное в этом очерке – заключительное обобщение: «Если отбросить всю индивидуальную, партийную, социальную и национальную дифференциацию городского населения России в этот период и посмотреть на него через полсотни лет одним как бы обобщающим взглядом, то можно увидеть в нем одну и ту же психологическую особенность, – готовность к сопротивлению. … Люди почувствовали себя внутренне освободившимися от веками воспитанного в них рабства и страха».
Это написано более сорока лет назад, но как это звучит и сегодня. Что же произошло с людьми, населяющими Россию, за эти сто лет?..
Читатель, конечно, заинтересуется очерком «Письмо Горького». Об очерке «В Воспитательном доме» я уже сказал выше: для понимания истории советского общества в 1920-е – начале 1930-х годов и в последующие годы этот очерк дает очень много. К нему примыкает и следующий за ним очерк «Ша-нуар» – о рабочем, погибшем при «экспроприации», вооруженном грабеже для нужд революционной организации. В очерке есть слова о «глубокой связи между нелепой Васиной смертью и нашей сегодняшней жизнью». Слова, в конце концов, все о том же – о нравственных целях революции и об измене им, – измене, бросившей тень на всю историю России в ХХ веке.
Очерк «Таня» хронологически и по месту действия продолжает очерк «Екатеринослав». Но и здесь, как в других очерках моей матери, в центре ее внимания – человек и нравственное содержание его поступков. Этим мерилом оценивается и его революционная деятельность. В понимании героини очерка, – а такие девушки не были исключением среди революционной молодежи, – «вся жизнь есть высокий нравственный подвиг». Трагедия жизни Тани – в постепенном осознании ею пропасти между высокими этическими целями революции и средствами их достижения. Понимание этой пропасти делало ее в своей среде одинокой. Борьба за освобождение от «внешнего» рабства предполагает прежде всего внутреннее освобождение личности, – к такому выводу приходят и героиня очерка, и его автор.
Заканчивая этот очерк, я мог бы сказать вслед за Иосифом Бродским: «Я благодарен моим родителям не только за то, что они дали мне жизнь, но и за то, что я не стал рабом».
Мы помним, какое глубокое впечатление произвел когда-то на моего отца маленький рассказ Короленко. Мы знаем теперь, что огней впереди не было. Но никогда не потускнеет вера четырнадцатилетнего подростка:
– Но все-таки… все-таки впереди – огни!
Потому что, вопреки всему, только такая вера оправдывает жизнь и сообщает ей смысл.
[1] В 1931 году Рубин был осужден на процессе Союзного бюро меньшевиков и в 1937 году погиб в заключении (или был расстрелян). Процесс 1931 года, сфабрикованный политической полицией, – один из нескольких подобных ему сталинских спектаклей, поставленных в ходе подготовки к Большому террору. Организационное заседание «Союзного бюро меньшевиков» состоялось в кабинете следователя ОГПУ, «где все проходившие по процессу впервые познакомились друг с другом и где было отрепетировано поведение их на суде». Одному из обвиняемых государственный обвинитель Крыленко сказал откровенно: «Я не сомневаюсь в том, что вы лично ни в чем не виноваты. Мы оба выполняем свой долг перед партией… Вы будете подтверждать данные на следствии показания. Это наш с вами партийный долг» (Наше отечество. Опыт политической истории. М., 1991, с. 295). Как это напоминает роман Артура Кестлера «Мрак в полдень»!